– Что там? – Он указал на ворота, украшенные изваяниями льва, дракона и взвившегося в прыжке леопарда.

– Старый ипподром при дворце Маманта, где порой тренируются возничие перед выступлениями квадриг на большом ипподроме.

Фарлаф внимательно оглядел широкие створки ворот, за которыми располагался тренировочный ипподром, велел их забаррикадировать и выставил стражу. Ярл рассудил, что если ромеи решатся атаковать их, то скорее всего отсюда. И хотя к дворцу лепился еще и древний монастырь Святого Маманта, в честь которого получил название и сам дворец, со стороны обители священнослужителей Фарлаф не ожидал нападения.

– Ромеи вряд ли потревожат своих длиннополых монахов, – подытожил он, обращаясь к Светораде, и она согласилась с ним.

Вообще-то, княжне было волнительно. Вместе с русами она оказалась как бы под одной угрозой. Оставалось надеяться на Дорофею, которая, конечно, не преминет сообщить о случившемся Ипатию. Тот свяжется со своим братом препозитом, а уж Зенон может и пред ясные очи императора явиться. Другое дело, что Светорада все еще не была венчанной женой Ипатия. Воспримут ли ее при дворе как достойную помощи жительницу Византии? За своих-то ромеи горой стоят, но вот своя ли она в их глазах?

Зато русы отнеслись к ней приветливо. Даже Голуба больше не косилась недобро, а в пояс поклонилась. Сказала, что видела тут один покой, еще не разграбленный, где их спасительница, изнеженная византийская матрона, может расположиться. Светорада только на миг вошла в эту овальную полутемную комнату с малахитовыми колоннами, где на возвышении стояло широкое резное ложе с торчавшими по углам столбиками для балдахина. А как оглядела все, так и заспешила прочь. Не в этом ли покое подосланные узурпатором Василием убийцы зарезали императора Михаила Пьяницу?

Светорада решила оставаться пока среди русов, которые собрались в обширном нижнем зале дворца. Села на ступеньках мраморной лестницы, на услужливо постеленную кем-то накидку подле изваяния амура с луком. Русские купцы стали подступать к ней с вопросами.

– Тех из наших, кто остался в предместье, помилуют али, наоборот, обвинят и схватят? – спрашивали, как будто она могла знать.

– У меня на корабле с десяток бочонков с медом осталось, их что, теперь изымут?

– Наш боярин Фост вообще умело ряды[66] с ромеями складывал. Может, и теперь тоже сподобится? Выручит нас, а?

Светорада сперва отмалчивалась. Не стала отвечать и шустрому мужичку с торчавшей бороденкой, который вдруг запанибратски начал выпытывать у нее, как она сама у ромеев оказалась.

– Ты не хмурься, девонька, – говорил он ей. – Я неспроста вызнаю. Дочка у меня твоего возраста, и она страсть как хочет, чтобы ее за ромея просватали. Легко ли среди них жить? А то я ей тут женихов приглядываю.

– У твоей дочери тоже сын восьми годочков? – усмехнулась Светорада, догадавшись, что ее тут за девчонку принимают.

Кто-то сказал:

– Ты не серчай на нашего Свирьку, красавица. Он шустер да неумен, и дочка у него такая же. Все бы ей из Киева да в греки, чтобы в парче и колтах[67] рубиновых красоваться. Только неизвестно теперь, вернется ли ее батянька в славный Киев на Днепре? Как думаешь, скоро нас выпустят? И выпустят ли вообще?

Светорада пожимала плечами. Правда, когда к ней подошел молодой воевода Рулав и спросил, на что она сама рассчитывала, примкнув к русам, княжна вынуждена была отвечать. А был этот Рулав весьма пригожим молодцем: с кудрявой русой бородкой, пышными волнистыми волосами, сероглазый, привлекательный лицом, да еще и косая сажень в плечах. «Няньке моей Текле некогда такие очень нравились», – вспомнилась вдруг Светораде ее старая нянюшка в Смоленске. Та все, бывало, напевала юной княжне, что, мол, и для тебя найдем жениха-соколика, сероглазого да русобородого, сильного да ласкового…