От размышлений Стемида отвлекли женские голоса. Он со своими людьми как раз проезжал мимо вымола, где у небольшой заводи собралась стайка женщин, занятых лепкой горшков. Стему в первое время удивляло, что меряне еще не знали гончарного круга и посуду лепили по старинке. Вот и сейчас одни женщины месили ногами глинистую массу, а другие были заняты лепкой: отделив от уже размешанной глины небольшой комок, они скатывали его сперва в шар, а потом, нажимая на глину большими пальцами и оглаживая снаружи ладонями, изготовляли сперва дно будущего сосуда, похожее на острый конец яйца, а потом наращивали стенки из полосок вылепленной глины, уравнивая их похлопыванием и нажимом пальцев. Чтобы глина не приставала к рукам, женщины то и дело обмакивали их в речной воде. Поэтому весь бережок был занят хлюпавшимися в холодной воде мерянками, которые весело болтали за своей нехитрой работой.
Когда же воины Стрелка приблизились к ним, со всех сторон послышались приветственные возгласы. Русских мужчин тут любили, даже для Глоба, отнюдь не красавца с его перебитым носом и темными после драк зубами, нашлась тут своя лада, бойкая молодая вдова, у которой на руках было трое детей, но которая всячески обхаживала ростовского дружинника, мечтая, что однажды он наденет на нее брачный браслет. И хотя Глоб похвалялся, что он вольная птица, однако по тому, как воин обрадовался встрече с вдовой мерянкой, было видно, что настырная баба все же приручила драчуна. На глазах у всех он подъехал к ней и они стали о чем-то говорить, не обращая внимания на хохочущих женщин. Вскоре Глоб вернулся и указал Стрелку куда-то в сторону. Стема проследил за его рукой и увидел идущую от леса Согду. За его спиной один из кметей вздохнул со стоном:
– Ах, до чего же хороша! Так бы и съел ее!
Служительница местной богини огня Нэп-Эквы была довольно высокой для мерянки и величавой в движениях. Ее длинное одеяние из хорошо выделанной тонкой кожи было украшено по плечам и вдоль широких рукавов нашивками из меховых узоров и речным жемчугом; на голове был трехрогий убор жрицы, тоже украшенный мехами и бляшками из серебряных пластинок, спускавшихся, словно чешуя, на ее лоб. В чертах Согды явно угадывалась примесь инородной, нездешней крови: черные, слегка раскосые глаза, смуглая с оттенком желтизны кожа, нос с легкой горбинкой и нервными, как у породистой кобылицы, ноздрями. Встретившись взглядом со Стрелком, она широко заулыбалась, обнажив крепкие белые зубы, и пошла прямо на него.
Оказывая честь ее положению среди мерян, Стема ждал, а его дружинники понимающе хмыкали, проезжая мимо.
– Она как Итиль во время паводка, – говорили. – Бурная, упрямая, сильная. Найдет на кого – не увернешься.
Шаманка смотрела на Стрелка с неким вызовом и, подойдя почти вплотную, властно положила руку ему на колено.
– Придешь? – то ли спросила, то ли приказала.
Стема ответил, немного помедлив:
– Лучше не жди.
– Что, все жены своей боишься?
– Не боюсь, Согда, а люблю.
Она продолжала улыбаться, а рука ее ласково оглаживала его колено.
– Скоро новолуние, – сказала женщина, – ночи будут темные-темные. Так что никто не узнает. А я огонь для тебя разожгу, чтобы путь ко мне нашел.
Стема тронул шенкелем коня, отъезжая. Взгляд шаманки, служительницы пламенной богини, так и жег ему спину и, казалось, пропекал его буйволовые доспехи – того и гляди, металлические бляхи на нем раскалятся добела. Словно опасаясь ее, Стема пришпорил коня. Он уже не раз ругал себя за то, что, напившись на пиру после сговора с черемисой, поддался Согде, позволив ей увлечь себя в ее избушку у мерянской кумирни, где провел с ней полную любовно-пьяного угара ночь. С тех пор Согда не давала ему прохода. Она сама была как пламя и не сомневалась в своих чарах. А то, что молодой десятник после памятной ночи начал избегать ее, только еще больше распаляло шаманку, и она донимала его непрестанно.