Эмильен подошла к шкафу и вытащила огромный мешок сахара. Размешав горсть сахара в миске теплой воды, она окунула соску Вивиан и отдала ей. Потом, расстелив в картонной коробке свой жакет, шарф и свитер, положила туда ребенка. Когда Эмильен разожгла печь, то решила выкинуть из головы мысли о выпечке и других сладостях. Она будет делать хлеб. Сытный, питательный, теплый, хрустящий снаружи и мягкий внутри.

Прошло совсем немного времени, и магазин наполнил аромат пекущегося хлеба: pain au levain[17] с тонкой корочкой, плотный pain brie[18] с толстой коркой, ноздреватый pain de campagne[19], идеальный для того чтобы макать в суп или густой соус от тушеного мяса, и pain quotidien[20] для сэндвичей и утренних тостов. Выставив товар на витрине и протерев запачканное стекло, бабушка открыла двери пекарни, чтобы аромат свежеиспеченного хлеба разнесся по округе. Она отступила на шаг, стряхнула с передника белесые следы муки и с паническим страхом такой силы – аж до металлического привкуса на языке – осознала, что у нее никто никогда ничего не купит.

Новость о кончине Коннора Лавендера разлетелась по округе, а за ней последовал поток замысловатых сплетен, россказней и вранья. Одни говорили, что он умер от аневризмы мозга. Другие уверяли, что он свалился с лестницы – это его и прикончило. Алмена Мосс, жившая с сестрой Оделией в одной из арендованных комнат над почтовым отделением, якобы видела, как Эмильен покупала в аптеке довольно большую бутыль крысиного яда, что порождало еще более невероятные слухи. Но что бы там ни случилось с Коннором Лавендером, все в округе были заодно: ноги их не будет в той булочной. Пока там заправляет она.

Магазин так и пустовал, а Эмильен научилась жить на буханках хлеба, которые никто не покупал. До тех пор пока в Вершинный переулок в начале февраля резким порывом ветром не занесло Вильгельмину Даввульф.

Немногим было известно, откуда она родом. Прямой потомок бесславного сиэтлского вождя, Вильгельмина была из племени Суквомиши – ее происхождение выдавали высокие скулы, бронзовый цвет кожи и густые черные волосы, которые она заплетала в косу. Вильгельмине было двадцать два года – всего на пять месяцев старше Эмильен.

Ее личность сформировала школа-интернат в Индии, где ее постоянно били за то, что она говорила на родном языке. Во взрослом возрасте в ней ощущалась навсегда перемещенная персона – как бы не из белой расы, но уже и не относящаяся к членам ее племени. Другими словами, Вильгельмина имела старую душу в молодом теле. Жители Вершинного переулка относились к ней примерно так же, как и к Эмильен, то есть никак.

Вильгельмина зашла, привлеченная ароматом хлеба Эмильен. Та была в задней части булочной, кулаки глубоко вязли в массе белого теста, которое вскоре превратится в очередную буханку непроданного хлеба, когда по магазину разнесся звон колокольчика, висевшего над дверью. Звонок так перепугал и Эмильен, и Вивиан, что младенец, до этого довольно лежавший в картонной коробке, от испуга расплакался. Эмильен ударила ладонью об ладонь, чтобы стряхнуть муку.

– Иду! – крикнула она, двигаясь к входной двери. Ей удалось увидеть только мелькнувшую спину Вильгельмины с болтающейся косой, когда та выбежала за дверь. С витрины исчезла буханка ржаного хлеба, а на ее месте появилась плетеная корзинка из кедра.

Не обращая внимания на плачущего в задней части булочной ребенка, Эмильен, взяв корзинку в свои вымазанные тестом руки, смотрела, как первый покупатель удаляется вниз по Вершинному переулку.

Вернулась Вильгельмина только через несколько недель. К тому времени Эмильен уже три месяца питалась одним хлебом, а Вивиан начала переворачиваться и неразборчиво агукать, как и положено младенцам. Когда Эмильен услышала дверной колокольчик, она выглянула из задней части и увидела, как Вильгельмина украдкой взяла с витрины одну из буханок, оставив на ее месте очередную корзинку, и стремглав выбежала из магазина. Эмильен бросилась за ней.