Тагай, татарский хан досадливо кидает саблю в ножны и шипит вслед ушедшим русичам: «Китяляр, этляр (уходят, собаки)!»

Санко оборачивается и издалека грозит ему кулаком. Он опускает весь иссеченный щит и, подумав, выбрасывает его в болото. Татарские стрелы из-за большого расстояния перестают долетать. Также сильно пострадала кольчуга воина: на плечах, спине и особенно на груди видны большие дыры и запекшаяся кровь. Витязь поворачивается спиной и устало бредет вслед за остальными бойцами. Это оказывается непоправимой ошибкой. Рядом с ханом стоят два рослых степняка с большими дальнобойными луками: «Беренчи топкырдан утрыргя киряк (попасть с первого раза, мазать нельзя)!» – брызжет слюной Тагай.

Санко невольно облегчает стрелкам задачу: внезапно, он останавливается, лезет за пазуху и, достав змеевик целует березку на его крышке. Заметив, что шнурок пострадал в бою и вот-вот порвется, витязь снимает его с шеи и вяжет в опасном месте узелок. Две стрелы почти одновременно вонзаются ему в спину, последнему в далеко растянувшейся цепочке русичей. Один наконечник отражает кольчуга (стрела на излете), зато второй беспрепятственно проникает в кольчужную дыру и пробивает сердце. Санко еще стоит несколько секунд, словно наткнувшись на невидимую преграду, а потом падает лицом в болото.

А времечко-то идет,

Песочек в часиках течет.

Крупинки сыпятся – судьбы меряют:

Сколько кому отмеряно?

Кому век, кому год, кому час…

Кому только сказать: «Раз!»

Не успевает за упавшим телом сомкнуться ряска, как рядом на поверхность всплывает деревянный змеевик с изображенной на крышке березовой ветвью.

Много-много льняных ручников намочат теперь женские очи, Много по разным местам Владимирской Руси вскоре раздастся горестных плачей: матерей, жен, невест павших героев. Еще не скоро доберутся сюда воины приграничья, чтобы предать земле честные кости, а до той поры будут на павших телах пировать хищные звери и черное воронье. Когда все же зароют останки защитников родной земли здесь, на границе леса и болота в глухом необитаемом месте, в общей могиле – тогда останутся, как память о былом сражении только зарубки на соснах от просвистевших впустую мечей и сабель, которые в сосновом бору вскоре зыплывут липкой золотистой смолой. Пятна же крови будут малозаметны на такого же цвета бурой палой хвое, а потом дожди прошуршат по игольчатой подстилке и совсем не останется следа от людских ран и смертей. Все преходяще… Только змеевик, с вырезанной на крышке березкой, будет долго плавать на черной воде болота, отнесенный ветром от тайной тропы, где он мог хотя бы попасться на глаза изредка проходящим здесь чудинам.

Варфоломей поднимается по уже натоптанной стежке с двумя берестяными ведрами воды на самодельном коромысле. Его обгоняет беспечная бабочка-капустница. Она порхает, мельтешит над лесными травами.

«Вот кому легко живется, – думает отшельник, провожая легкокрылую летунью ласковым взглядом, – ни тебе воду носить, ни тебе дрова колоть, ни тебе огород городить. Под каждым листочком – постель, на каждом цветике – стол накрытый. Только зри, чтобы трясогузка или стриж не склевали беляночку.

Варфоломей доходит до своей кельи, одно ведро оставляет там, со вторым подходит к черемухе и поливает ее. Он присаживается перед ней на корточки, гладит ствол маленького деревца, глядит вверх на гроздья белых цветов на фоне синего неба.

На нем поношенная ряса, совсем еще молодое лицо заросло нестриженной бородой.

Не посетуй, не взыщи, соседушка. Хорошо с тобой, да токмо дел у меня непочатый край, потому идти надобно», – отшельник идет к келье, улыбаясь, оглядывается на черемуху перед самой дверью и машет ей рукой.