Разрушая виденье
Собой,
Перемнёт одичалую ветку.
Ты проснёшься и долгой дорогой домой
На вокзал
Будешь думать, что это приснилось тебе привиденье,
А не ракурс такой.
«Богомолы, превращающиеся в кентавров…»
Богомолы, превращающиеся в кентавров
В процессе обеда, и звук, познавший свою утробность.
Кура и ящер, возможно, потомки тиранозавров,
Смотрят друг в друга, прикидывая съедобность.
Там, на поленнице, – мир с томным видом сюрреалиста,
С осьминогами в зоне интимных мест.
Килограмм муравьёв, проползающий слишком близко
От того, кто тоже, может, кого-то съест.
Я меняюсь из шкуры в шкуру, от капли к капле,
Отличающий измененья от неустоек с трудом
И не сразу.
В белой шляпе идущий к сараю, подобный цапле,
Я повесил замки, чтоб, пренебрегая ртом,
Всё оставить глазу.
Но угловатость лица должна быть уравновешена
плавностью щупалец,
И я уже не опущу палец.
Пусть по нему бегает, пытаясь отгрызть, подлец —
Солнечный заяц.
Я – молитва Тебе. Целиком и уже навсегда
С вечным прямоугольником в зоне открытого мозга
Я пытаюсь прогрызться туда, где случится беда,
То есть всюду. Я – ветвь эволюции в улье промозглом.
Кем ты стал? Подожди, может, станешь ты кем-то ещё.
Окончательность вида лишает людей удивленья.
От мгновения улья к мгновенью кружащихся пчёл
Над тобой – но уж как ни крути – также только мгновенье,
Тоже эксперимент поеданья не дёргая бровью.
Этот сад у поленницы мессе по звукам
подобен воскресной.
Я – лишь ветка Твоя. Без Тебя я подобен надгробью,
А с Тобой я – голодный, молящий о манне небесной.
На смерть Фиделя Кастро
Землетрясение
Когда являлось солнце хмуро
И проступала неспроста
Полунадменная фактура
Сквозь бледное лицо холста,
Всё тоже сквозь, под полуфренчем
Полуползало пол-лица,
По залу в страхе млечно-вечном
Пошёл паркет лицом в отца,
Морскими волнами сутулясь,
Кипя и пятясь на разрыв.
Интересуясь, обманулись,
Но континент остался жив.
Где были мы? Пески и воды.
Переполняя, рёв визжал.
Так потрясение природы
Я всей душой передрожал,
Не подражая. Дорожали,
Взлетая, цены на дома,
Что падали и угрожали,
И континент сошёл с ума.
Как, падая, преображались
Хребты и кости бытия,
И как легко, не отражаясь,
Цвела материя моя…
Ты в резонанс впадал. Качало.
Не замечая, израстал,
Как тряпкой красною начала
Становится лицо холста.
Под красным флагом новым небом
Играл обломок бытия.
Руинным городом нелепым
Был только континент
И я.
«Идёшь ли ты, качаются верблюды…»
Идёшь ли ты, качаются верблюды,
Протуберанцы восстают во тьме.
Кругом салют. Я никогда не буду
Тобою на земле.
Кругом, салют – две разные команды,
Которые усталось выполнять…
Не любят команданте бриллианты —
Взаимно. Наплевать.
И дрожь ли ты от холода пустынного,
Полуразрублен ящериц портрет.
И дождь ли ты – эпичнее картины
В пустыне больше нет.
Экран велик, и нам ещё покажут
На рыжей шкуре уходящий блик.
Экран горит, а мы лишь персонажи,
Но он велик.
В каком дозоре девушка танцует
С винтовкой на поджаренном плече?
В каком кругу Мадонна поцелует
И встретишь Че?
Идёшь ли ты, тебя не догоняют.
Умрёшь ли ты, тебя не превозмочь.
Идут верблюды, френчи охраняют,
И длится ночь.
«И прянул свет. Известно от…»
Сухое дерево не плодоносит
И прянул свет. Известно от
Людей, потерявших свой аппетит,
Что мёртвое дерево не растёт,
А мёртвая бабочка не летит.
Но ветер подул и играл с листом,
И в небо крыло уносил, воспет
Одним из многих. И грянул гром
И канул сумрак. И прянул свет.
И вот летел перламутровый прах,
Звеня хитином своей мечты,
Искал нектара и сел в ветвях,
И из ветвей поднялись цветы…
Старик стоит, а море идёт,
И знает глаз, что телу – зенит:
Мёртвое дерево прорастёт
И мёртвая бабочка полетит.
Верное воскресенье