– Там, в башне.

– Возьмём его, што ль?

– А-а, с дерьмом возиться! Пустой он, облёванный. Ключи есть, дойдёт.

Заревела машина, укатила задом наперёд, злобно мигая горящими красными глазками. Трясясь от холода, он дошёл до подъезда. Пахло рвотой, в голове медленно качался маятник боли. Вошёл в лифт, ткнул кнопку. Теряя сознание, поднялся на этаж, прошёл несколько шагов, выгреб ключи из кармана. Невообразимо долго шёл вдоль стены по прихожей, толкнул дверь своей комнаты и повалился на кровать.

– Лишь бы не умереть… – успел подумать перед тем, как на голову мягко рухнул потолок.

По тёмным стенам ползли блики автомобильных фар. В квартирке слышалась тихая старческая возня. Он лежал, временами открывая глаза. Всё тонуло в беспамятстве, в ужасающей пустоте. Звякала посуда на кухне, плескалась вода в мойке, шаркали шаги в коридоре, урчал унитаз. Соседи негромко переговаривались, но ни слова нельзя было разобрать. Потом вместо них заговорили, запели другие голоса.

– Ящик смотрят…

Шатаясь от слабости, он прошёл по комнате, открыл окно и навалился на подоконник. Холодящий, влажный, уже не зимний воздух показался непохожим на городской. Так много было в нём нужных для жизни запахов – оттаявшей земли, прелой листвы, мокрой коры, отсыревших кирпичных стен. Вспыхивали и гасли прямоугольники окон в соседних домах. Жёлтые, розовые, оранжевые, белые… Плоское небо висело чуть подсвеченным рыхлым пологом. На далёком проспекте по-звериному рычали автомобили, а в нижнем углу окна лениво мигал жёлтый глазок светофора. Он давно закоченел, но не хотел уходить. До головокружения вдыхал ночную оттепель – первую, пронзительную, так похожую на чужую весну, пришедшую из другого города, к другим людям. Птица бесшумной тенью мелькнула между домами. Было странно, что птицы летают по ночам.

Опять вспомнилось, как на улице его с силой понесло во тьму, будто оступился у края бездны. Но она вытянула его.

– Вернула меня сюда. В эту самую комнату, к этому подоконнику, к тому же вопросу: «Зачем всё это?»

Он закрыл окно и сел на кровать, прислонился к стене.

– Выжил, а она будто умерла… Но зачем мне жизнь, из которой надо опять искать какой-то выход? Появилась и пропала. Нет ни имени, ни телефона. Даже лица её не помню. Только руки. Нежные… Тоска, не вынесу один! Если бы Лави вернулась. Если бы мы опять с ней встретились. Или с той незнакомкой. Нет, мне всё приглючилось. Именно… Остаётся по полной крезануться, стать человеческой тенью, сдаться халатам, истлеть среди больничных простыней.

Шумно повернувшись на кровати, он уставился в потолок, подсвеченный ночной улицей:

– Почему тогда в ушах этот голос, эти слова? Откуда они? Лави не могла так сказать, она на мраке шизанулась. Лилиан тем более…

Он бессмысленно вглядывался в тёмную комнатную высь и всё сильнее чувствовал слабую, робкую боль. Что-то трепетало близко от сердца, отчего нельзя было вздохнуть:

– Пусть я съеду на этом призраке. Непоправимо… Пусть, так лучше! Лучше, чем опять кинуться. А вдруг она есть? Где-то живёт? Ну, вдруг!? О, Господи…

Это был сон во сне, явь во сне, сон наяву. Около полуночи в дверь позвонила Лилиан, крикнула снаружи:

– Открой!

Он выпрыгнул из кровати, отскочил к шкафу и оцепенел от страха – опять марево последних дней надвинулось со всех сторон.

– Сгинь, – прошептал и услышал в прихожей телефонный звонок.

Было ясно – по телефону звонила тоже она. Дрожа всем телом, он вышел в темноту спящей квартиры, проверил входной замок, поднял трубку, чтобы удостовериться, и тут же бросил… Телефон трезвонил больше минуты. С колотящимся сердцем, не открывая глаз, сидел он рядом, кусал костяшки пальцев и слушал сводившие с ума звонки. Лилиан знала, что долго он не выдержит. Одна за другой вспыхивали мысли: