Наши коллеги сообщили нам отрывочные сведения. Мы – местные жители. Нас согнали полицаи с собаками на показательную казнь двоих партизан. Чтобы нам неповадно было.

Толпа ходила ходуном, люди как-то хаотически двигались, каждый по своей траектории, как вдруг я ощутила, что движение становится общим и направляется к центру, и впереди стоящие пятятся на нас, а стоящие позади поджимают сзади. Было слышно тревожное бормотание. А ещё впереди, ближе к дворцу, что-то происходило, но никак нельзя было рассмотреть что. Справа прошёл Бывалый в ватнике нараспашку, его тянула вперёд настоящая овчарка. Бывалому досталась роль полицая. «Стоять! – закричал он. – Не расходиться! Глаза не опускать!» И собаки, как по команде, залаяли.

Не знаю, как Вальке и Стрельниковой, но мне стало до одури страшно. Я вцепилась в Валькин рукав. Мне захотелось забраться в самую середину в толпе, чтобы собаки меня не достали. Но всем моим соседям хотелось, видимо, ровно того же, и толпа волновалась от каждого рывка собачьего поводка.

Кто-то толкнул меня, отбил от Вальки. Стрельникову я совсем потеряла из виду, меня вынесло вперёд – и тут я увидела. Увидела, что там, у дворца, происходит.

Там вешали партизан. Их было двое: молодой мужчина и молодая женщина. Они стояли на невысоком помосте, в разорванных рубахах, измученные, на шее у каждого висела деревянная табличка, на которой корявой вражеской рукой было написано «Смерть партизанам!». Руки у них были связаны, а вокруг суетились исполнители приговора, поправляли верёвки, делали свою чёрную работу. И вот… и вот… И вот близилась ужасная минута, и собаки просто надрывались от лая, некоторые так прямо задыхались, хрипя. Люди вокруг стали закрывать лицо руками, но я смотрела, я всё видела. Фашисты дёрнули что-то за помостом, и женщина-партизан успела крикнуть: «Ненавижу!» – так громко она это крикнула, что у меня заколотилось сердце и мурашки по спине побежали. И я зажмурилась, но успела увидеть, как их тела взлетели вверх. Я поняла, что вот они сейчас умрут, и этого никак не поправить, ничего никогда не вернуть.

И как они, эти убийцы, этого не понимают? Сволочи!

Мне захотелось броситься на здоровенного Бывалого и вцепиться ему в лицо, но вот… Вот я открыла глаза. Толпа понемногу расступилась, а наши герои, бесстрашная женщина-партизан и молчаливый мужчина, спускались с виселицы, чуть покачиваясь на каких-то подтяжках.

Уф!..

Живы!..

Но всё равно им, бедолагам, холодно.

…А далее были двадцать дублей. Двадцать раз полицаи теснили наш круг и кричали: «Не отворачиваться!» Двадцать раз мы сбивались в кучу, и двадцать раз начинало моё сердце колотиться от страха. Двадцать раз женщина кричала жутким сорванным голосом «Ненавижу!» – и двадцать раз затягивались смертоносные петли. И я понимала, что это всё как бы понарошку, кино же ведь – вот, опять спускаются наши герои на подтяжках, как на батут… Но ком у меня в горле набухал и набухал.

Когда наметились сумерки, я поняла, что ноги онемели, что дырявый валенок у меня полон воды с весенней лужайки Елагинского острова, что я хочу есть, пить и в туалет и что работа в массовке – не из лёгких.

Перед автобусом нас напоили чаем из пластиковых стаканчиков. Говорить не хотелось, и мы втроём даже не смотрели друг на друга почему-то – так, грели руки. Но потом я не выдержала и сказала:

– Бедные.

– Чего бедные? Чего бедные? – спросила Стрельникова.

– Как чего? – ответила за меня Валька. – Столько раз умирать! Ты только представь себе это! У них же нервное напряжение! Они же сгорают, ты что, не знаешь разве? Потому все актёры и пьют…