На кухне гремела кастрюлями тетя Марта. Рокочущим прибоем из ее объемных телес доносился мат, которого, впрочем, она не замечала и даже удивлялась, откуда ее сынишка знает такие слова. По ее версии, ребенок приносил все это из детского сада, где курва воспитательница, ни шиша не следит за детьми.

С ней Рита не здоровалась без крайней нужды, тетя Марта заболтает до смерти любого, кто имеет неосторожность спросить, как у нее дела. Про свои дела она рассказывала подробно, с эмоциями и жестами. Ей удалось миновать болтливую опасность и дойти до предпоследней двери.

Когда-то покрашенная в коричневый цвет, сейчас большая часть краски облупилась, она вызывала у Риты теплые эмоции, ведь очень приятно вернуться с мороза домой. Рита прикоснулась к отполированной временем мельхиоровой ручке. Коснулась обшарпанной древесины, на которой, какой-то чудак написал мелом «помни кто ты». Она достала ключ, к кольцу которого, была пристегнута маленькая плюшевая мышка, Рита выиграла ее в игровом автомате, что раньше стоял в гастрономе за углом.

Замок как обычно заело, и Рита стала дергать ключ туда-сюда, пытаясь попасть на нужные зубья сношенного механизма. За дверью послышался скрип диванных пружин и металлический грохот вперемешку с матом. Похоже, мать проснулась и перевернула таз, что Рита подставила, на случай если ее стошнит, опять оттирать пол за мамашей, ей совсем не хотелось.

– Ритка, – сипло крикнула мать – ты что ли?

– Я, мама, – ответила Рита – замок опять заело.

За дверью послышались шаркающие шаги и щелчки поворачиваемого замка. Мать стояла на пороге, взъерошенная, с отекшим лицом, на котором отпечатались складки подушки, она торопливо застегивала выцветший ситцевый халат, второпях промахнулась на одну пуговицу и он сидел на ней как кусок грязной мешковины. Сквозь дыры в тапочках видны были желтые, давно не стриженые ногти. Ее руки ощутимо дрожали, а запах перегара заставил Риту поморщится, что не укрылось от мутного взора мамочки:

– Я те, ща поморщусь! Курва малолетняя! – Рита инстинктивно вжала голову в плечи, довольная произведенным эффектом, мать строго спросила – Принесла?

Рита молча кивнула и мать царственным жестом пригласила внутрь. В таком состоянии, Рита боялась матери, вот пропустит пару рюмок и подобреет. Девочка поставила бутылку на стол и пошла в угол к электрической плитке, на которой, стояла сковородка с уже нарезанной картошкой. Еще утром она все подготовила, когда мать спала, оглашая комнату гнусавым храпом. Осталось только включить плитку и следить, чтобы картошка не пригорела. Мать налила в граненую рюмку самогон, выпила и довольно сказала:

– Ядреная, Матка Бозка! У Гриневича брала?

Рита пожала плечами, разумеется, у Абрама Гриневича, кто еще двенадцатилетней девчонке поверит в долг. Абрам Соломонович, жалел девочку, знал, что если она не принесет мамаше выпивку, быть ей битой. Рабочие окраины Гданьска не блещут милосердием и добропорядочностью, поэтому самогонщик-еврей, что с печальными глазами лез в шкаф за бутылкой и записывал «этот разорительный для него счет» в пухлую тетрадь, казался девочке, едва ли не святым.

Помешивая картошку, девушка смотрела на красивые картинки, которые она вырезала из журналов и клеила на стену, чтобы придать убогой комнатке хоть какую-то видимость уюта. А Мать Штриха, может лучше, промелькнуло в голове. Рита последнее время все чаще ловила себя на таких мыслях: непонятных, появляющихся из ниоткуда и уходящих так же бесследно. И еще щемящее чувство, что ее место не здесь, что это какая-то игра. Рита усмехнулась, горько, по-взрослому, так думает каждый, кто живет в этих трущобах. Она посмотрела в мутное окно, на кирпичной стене соседней общаги еще не сняли коммунистический плакат: «Да здравствует польский народ – строитель коммунизма!». Полгода прошло с победы «Солидарности» и восторженные вопли работяг о том, дескать, прогнали комуняк, теперь как богачи заживем, сменились привычным скулением. Только теперь святую Польшу продали жидам не коммунисты, а Валенса. Вспоминали мифические «старые добрые времена», которые для любого рабочего, любой страны, укладывались в короткие два-три года, когда деньги уже начал зарабатывать, а папа-мама еще кормят.