Я отталкиваюсь от ограждения и иду к Лизе, не обращая внимания на жалкие горшки, где в прошлом году я выращивала бархатцы и петунии рядом со старым раскладным стулом из дома Ба. После роскоши воображаемого сада неухоженные однолетники будто бы насмехаются над моими полуусилиями и забытыми увлечениями.

Лиза поворачивает голову, когда я подхожу, и протягивает пачку сигарет.

– Нет, спасибо.

Она пожимает плечами, прячет пачку в карман неопрятного кардигана и выдыхает тонкую струю дыма через нос.

– Подумала, что если ты когда и начнешь, то сегодня.

Я облокачиваюсь на стену и осматриваю вид. Склонившееся над городом солнце на той стороне улицы раскрашивает крыши в цвет пламени.

Лиза качает головой.

– Если бы у меня были деньги, я бы нашла тебе адвоката или что-то такое.

– Я ценю порыв.

Лиза – хороший человек, несмотря на то, что жизненные передряги ее потрепали. Сколько лет из своих сорока с чем-то она была счастлива?

– Я тут подумала. Твоя мама и Ба были близки, так ведь?

Лиза глубоко затягивается и выдыхает.

– Ну да. А что?

Она как будто готовится защищаться. Наверное, потому что было очевидно: Ба не увольняла Лизу – почти семь лет – не потому, что она такой замечательный работник. Я бы даже сказала, Лиза то приходила, то уходила, пытаясь справиться с алкогольной зависимостью, очередным никчемным парнем и даже парой месяцев без крыши над головой. Доброта Ба, оправдываемая верностью давно умершей подруге, была мне непонятна.

– А она… Она обо мне когда-нибудь говорила? Твоя мама. Когда-нибудь говорила о моем удочерении?

– Она тогда уже умерла.

– Что? Мне так жаль… ты тогда была еще совсем ребенком?

– Мне было четырнадцать, да.

– Ого.

– Почему ты об этом спрашиваешь? – Лиза тушит сигарету о каменную стену и кашляет, прочищая горло.

– Просто было интересно. Узнать про своих родителей.

– Элизабет тебе ничего не рассказывала?

Я пожимаю плечами.

– Да нет. Название агентства, и все.

– И ты никогда не пыталась выяснить?

Я медлю.

То самое письмо.

Больно вспоминать, как детское любопытство выросло до тревожной необходимости понять, кто я и откуда.

– Было дело, – выдыхаю я, чувствуя, как падает камень с души. – Я написала запрос в агентство, когда мне было шестнадцать.

Лиза кутается в свой кардиган от весеннего холода.

– И как?

– Ответа не было. Я тогда подумала, что они не хотели или не могли мне ничего рассказать.

Лиза пожимает плечами и смотрит на городские крыши:

– Не знаю, как это работает.

– А через два года я нашла свое письмо у Ба в ящике стола. Неотправленное.

Сейчас я рассказываю эту историю спокойно, а тогда чувствовала себя глубоко преданной. Да и сейчас чувствую.

Лиза хмурится.

– То есть?

– Она, наверное, забрала его из ящика и не послала.

– Ты ее об этом спрашивала?

– Да. Она сказала: «Лучше тебе не знать, Келси».

Воспоминание обжигает. Разочарование Ба. Загадочные, зловещие слова о Письме. Ощущение, что во мне, моем прошлом или моей семье скрывается что-то по-настоящему ужасное.

– Она права.

Я поворачиваюсь к Лизе и жду продолжения.

– Ба – твоя мать, Келси. Она тебя вырастила. Вот что важно. – Обычно грубая, Лиза кажется мягче. – Ты должна быть благодарна. Не всем так везет.

Я киваю.

– Я знаю. Ты права. Но иногда мне тяжело. Не знать… – Я провожу пальцами по рассыпающемуся камню и продолжаю тише: – Когда я была маленькой, я придумывала всякие истории про мое прошлое. О том, кто я такая.

– Типа, что тебя подменили при рождении?

Я смеюсь.

– Что-то в этом роде, да.

– Ну, Элизабет говорит, ты всегда была рассказчицей. – В ее тоне чувствуется снисходительность. – Всегда пыталась сбежать в свои книжки.