Дурные сны приходили к нему в эту ночь. Он метался по городу в поисках Суламифь, а ее одежда мелькала где-то впереди, и каждый раз он понимал, что она ускользает от него, что не хватает какого-то последнего усилия: вот-вот – и он обретет ее. Он бежал за ней, больно натыкаясь на прохожих и иерусалимские стены, рыданья были готовы вырваться из его груди, собственное бессилие доводило до отчаяния и бешенства, но он продолжал искать, приближаться и опаздывать – Суламифь уже исчезала в очередной извилистой улице. Она не слышала его и уходила, уплывала, растворялась в ярком солнце.

Потом вдруг в этом солнце пастуху чудился огромный рот – ярко-алые порочные губы и белоснежные крупные зубы, и он, этот гадкий, приторно-сладкий рот, внезапно начинал громко и дико хохотать, постепенно приобретая черты Соломона. И Эвимелеха, пораженного судорогой, начинало тошнить от отвратительного зрелища: в нежных и крепких руках Соломона он видел свою Суламифь. Он не мог ясно различить черты ее лица и понять: нравятся ли ей эти объятья, и ужас неизвестности, и чувство гадливости, и страх потерять возлюбленную охватывали пастуха. Он хватал было дубинку с острыми шипами, невесть как оказывавшуюся под рукой, чтобы проучить соперника, но тот вытягивал длань, и из нее вырастал огромный длинный меч. Соломон вонзал его в обнаженную грудь Эвимелеха, со звериным наслаждением проворачивал лезвие и продолжал гулко и омерзительно хохотать. Душа и тело Эвимелеха страдали, корчились в муках – и вдруг превращались в податливую липкую глину, послушно вращающуюся на гончарном кругу. Соломон исчезал, появлялся гончар с глиняной статуэткой в руках – это была фигурка Суламифь, хрупкая, послушная… и неживая…

Сердце стучало и захлебывалось, задыхаясь, Эвимелех буквально подскочил на своем ложе. Холодный пот покрывал все тело, неглубокая рана на ноге кровоточила. Приближалась утренняя заря, Эвимелех спустился к реке, разделся и омыл свое тело и душу: так он избавлялся от оскверняющих воображение и ум тяжелых сновидений, от воспоминаний о вчерашнем дне и вечере. Он пытался забыть визит к царю и уже решил, что ничего не скажет Суламифь. Ведь для них по-прежнему ничего не изменилось, да и не нужно было надеяться, что кто-то посторонний захочет вмешиваться в их жизнь и вершить их судьбы. И что это нашло на Эвимелеха? Никогда его жизнь и не была легкой, и не стоило искать простых решений: только собственный выбор и самостоятельный путь, верил он, мог вывести Эвимелеха и Суламифь к счастью.

Жизнь Эвимелеха никогда не была особенно легкой. Он не знал: кто он, какого он рода. Хотя его приемные родители видели, что мальчик отличается от их родных детей.

– Посмотри, отец, – говорила Минуха, между делом наблюдая за играми Янива, Эйнаха и Эвимелеха (Суламифь тогда еще не появилась на свет), – как бела его кожа, как светлы глаза и остер ум! Чувствует мое сердце, неспроста этот мальчик стал сиротой. Не удивлюсь, если когда-нибудь объявится его мать и объявит нам, что наш Эвимелех знатного происхождения и по-царски богат.

– Брось, жена! Все его богатство – грязное тряпье, в котором он попал в наш дом, да твоя любовь к безродному мальчишке, – отвечал обычно Иаков, хотя и он замечал, что Эвимелех более восприимчив и понятлив, нежели его собственные дети.

В те дни, когда Иерусалим еще не был таким большим городом и не было у него высоких крепостных стен, отстроенных Соломоном, дом Иакова стоял как раз у дороги, соединяющей Иерусалим с соседними селеньями и городами. Часто его дом становился пристанищем усталого от зноя и долгой ходьбы путника, темной ночью или в непогоду застигнутого в дороге. Поэтому настоящим достоянием Иакова и Минухи, привыкших много трудиться и проводивших дни в заботах и делах, были новости и рассказы постояльцев о своей жизни. А однажды у них долго жил странствующий по свету ученый человек, философ: Иаков и Минуха догадались об этом по тому, как хорошо он знал грамоту и науки, как почтительно отзывался он о заморских поэтах.