– Мама, прячься, опять война.

Я еще долго не могла понять, почему на Новый год люди так любят стрелять эти фейерверки. Этот звук до сих пор вызывает у меня непонятные мурашки, мне хочется вновь зарыться в угол и закрыть глаза.

Обстрел происходил с промежутками в три минуты. За это время мы успевали добежать до безопасного места, спрятаться и в следующие три минуты бежать еще. И так до бомбоубежища, которое находилось рядом с хлебозаводом. В бомбоубежище было темно, едва различимы лица людей.

Там стояла вода до щиколотки, холодная вода, которая не позволяла никому сесть или лечь. Все стояли, а самые высокие могли присесть на корточки. Минуты казались вечностью, все считали секунды между обстрелами. В дверях была маленькая щелка, в которую я смотрела, а мама то и дело звала меня к себе. Обстрелы были слышны, но дыма и тумана не было, значит, стреляли на другой стороне города. Я увидела, как бежал человек в нашу сторону.

– Мама, там человек бежит, – крикнула я. И те, кто поняли грузинский, одернулись и стали шептаться. Все испугались, что это могут быть военные, которые возьмут нас в плен или расстреляют на месте. Я уже понимала, что такое может со мной случиться. Я вообще уже многое понимала, хотя никто мне ничего не говорил.

Кто-то посмотрел в щелку и узнали начальника завода. Я не знала, кто был этот человек, как его звали, но он был очень уважаемый, потому что ему сразу открыли дверь и впустили. Все с ним поздоровались, а потом ему стало плохо. Он долго теребил в руках бумажный сверток, так и упал со свертком в руках. У него остановилось сердце, так и умер там. После в свертке бумаги прочли сообщение, что его 14-летнюю дочь взяли в заложники. Мужчины решили, что его надо вытащить на улицу, потому что неизвестно, сколько нам еще придется тут сидеть. Соседний парень, он был абхаз, вытащил его и прикрыл дощечкой.

– Мама, а Малхаз же абхаз? – спросила я тихо маму, чтобы никто не понял.

– Да, Майя, – ответила мама.

– Но он же может нас убить? – удивилась я.

– Нет, он не убьет нас. Он хороший абхаз, – сказала мама.

– А те плохие абхазы? – удивилась я.

– Да, те плохие, – ответила тихо мама, она, кажется, даже и не слушала меня, просто повторяла за мной.

– Мама, а грузины есть плохие? – спросила я и увидела, как взрослая женщина посмотрела в нашу сторону. Не успела моя мама что-то ответить, как она сказала:

– Грузины тоже есть плохие, очень плохие. Везде есть плохие и хорошие, эти люди, которые там убивают – они плохие, потому что глупые.

Я смотрела на нее и не понимала, что она мне хочет сказать. Я еще долго не могла понять, мне никто не говорил: вот абхазы – они плохие, они наши враги. Никто и никогда не говорил мне этого, но почему-то мой детский ум вывел формулу, что во всем виноват Ардзинба, которого я, скорей всего, часто видела по телевизору. Его мелькающий образ дал полное право обвинять во всем и считать его кончину спасением всех жителей города.

В сентябре, когда город был окончательно взят абхазской стороной, мы решили покинуть Сухуми. Бабушка Этери, это моя вторая бабушка, мама и я отправились до Огудзеры. Там стоял корабль, который привозил гуманитарную помощь для людей: мешки с мукой, подсолнечное масло, консервы и крупу. Благодаря моему дяде Гиви, который имел очень много друзей в Сухуми, нас погрузили в грузовые машины, довезли до Огудзеры, а потом без очереди погрузили в грузовой корабль. На этом корабле мы должны были отправиться до Поти, а оттуда уже в деревню к тете. Папа с нами не поехал в тот день по неизвестным до сих пор никому причинам. Он почему-то до самого конца думал, что это еще не конец. Думал, Сухуми вернется в мирное существование, но горящие дома были красноречивее любых надежд.