У меня нет алиби, и это самое важное.

Защитник и его клиент в коридоре, наполненном до самого потолка многослойным шелестящим шепотом и звуками шагов. Защитник – откинувшись на спинку скамьи и расставив колени. Всем своим видом подчеркивает, что здесь, в суде, он совершенно свой человек.

Мимо нас из конца в конец бродят, опустив головы, обвиненные. В приглушенном электрическом свете фигуры их только намечены смутными очертаниями. Неразличимые лица напоминают разваренные пельмени. Бродят они, покорно шаркая и волоча ноги. Не отрывая их от пола, будто на каблуках тяжеленные железные набойки и кто-то этажом ниже водит по потолку сильными магнитами, направляет их шаги. Если магниты уберут, они, словно безжизненные фигурки, тут же попадают на пол.

Неожиданно Защитник, как видно руководствуясь какой-то своей таинственной логикой, сообщает, что тоже недавно развелся. Потом делает скучающий вид и, растягивая слова, рассказывает несколько коротких историй о судьях, задающих нелепые вопросы и засыпающих посреди слушаний об избалованных скучающих женщинах, устраивающихся на работу секретаршами в поисках любовных приключений. Похоже, набит он такими историями под завязку и судейских недолюбливает. Говорит очень тихо и очень внушительно. Много терпения нужно, чтобы слушать. Но некуда деваться… Искусство замедлять время освоил еще с тех пор, как целыми днями допрашивали в Большом Доме. Никогда не знаешь, где пригодится. А то, что выучил там, уже на всю жизнь.

Должно быть, решив, что рабочий контакт с клиентом полностью налажен, Адвокат замолкает и с умным лицом начинает читать глянцевитый журнал для рыболовов. Зажигается электрической слизью тусклое пятно у него на лысине. В последующие десять минут длится молчание. Такое глубокое, что кажется, он вообще никогда в жизни не произнес ни слова. Подрагивают насупленные брови цвета подгоревшей манной каши и неровная гряда микровулканических прыщей над ними. Ботинок уверенно вращается, размешивая застоявшийся воздух коридора. Иногда Защитник прикрывает глаза и открывает рот. Слегка наклоняюсь в надежде что-нибудь услышать, но тот только зевает и снова с ленцой невозмутимо изучает свой журнал. Страниц почему-то он не переворачивает.

И вот наконец нас вызывают к судье.

В зале, разделенном барьером, отовсюду льется холодное неоновое сияние. Одинаково и равнодушно освещающее всех убийц и всех праведников, которых здесь судили и будут судить. Пятна незнакомых мертвых запахов беззвучно сталкиваются друг с другом. Свод закона теряется в темной высоте.

В судейских комнатах по одну сторону низкого массивного барьера-парапета те, кто при законе, – судьи под портретами судей, прокуроры за столами прокуроров, помпроки, полицейские, секретарши, стенографистки, компьютеры и обязательно сонно полощущийся американский флаг. Барьер состоит из массивных балясин на манер огромных черных пешек, скрепленных сверху скругленной полированной доской. Судьям видна лишь верхняя половина тела обвиняемого. Им достаточно. Балясины-пешки единственные искривленные детали в этом кубическом мире прямых линий.

По другую сторону барьера на длинных деревянных скамьях, поднимающихся амфитеатром вверх, – обвиняемые вместе со своими адвокатами и всякая прочая нервная, сочувствующая публика. Мы и они. Они – за барьером – не переставая возбужденно переговариваются. Публичное со-итие ревнителей юстиции. Экстаз безнаказанных обвинений, игры с человеческими жизнями. Мы – пока еще обвиняемые или уже обвиненные – покорно молчим, ожидая свершения своей судьбы. Под потолком узкие абстрактные окна. Прямоугольные промоины серого дневного света. Стены закрашены унылой масляной краской. Совершенно невозможно совместить убогость интерьера с бушующими страстями, с судьбоносными решениями, что здесь выносят.