Гремела оперетта, гремело на весь зал: «Я – цыганский барон». Теремрин не следил за спектаклем, он был занят своими мыслями, он был рядом с совершеннейшим очарованием, и ему не хотелось, чтобы спектакль заканчивался вообще.

В антракте они ели мороженое и говорили обо всём и не о чём. Они чувствовали на себе, если и не всеобщее, то, во всяком случае, предпочтительное внимание большинства. И это было приятно и ему, и ей. Он уже знал, что она живёт в Москве, что отец её служит в госпитале, что он полковник медицинской службы, известный хирург. Вполне понятно, что в военном санатории – учреждении медицинском – они считались дорогими и почётными гостями. Он понял, откуда у Владимира Александровича волевые черты, властность и твёрдость руки – хирурги люди особого сорта. Воля, жесткость, твёрдость, властность – только у них столь удивительно сочетаются с сердечной добротой.

Снова гремела оперетта, снова летело в зал: «Я – цыганский барон!» – и снова Теремрин видел лишь её одну и думал лишь о ней одной.

Спектакль закончился, но впереди ещё был путь до санатория, путь вдвоём, по залитому мелодией поющего фонтана городу.

Они немного постояли у этого фонтана, глядя на разноцветные струи и слушая мелодии, в такт которым взлетали вверх эти струи.

Судьба не баловала Теремрина подобными встречами. Суворовское училище – казарма, общевойсковое училище – тоже казарма. Да и после выпуска из училища первое время жизнь командира взвода, по сути, мало отличалась всё от той же, казарменной. В то время строевые командиры находились на службе от подъёма до отбоя, и выходные дни у них были не часто. Точнее, не находились на службе, а работали с полной отдачей сил, а тот, кто работал на совесть, тот и по службе продвигался успешно. Мотострелковых дивизий было много, высоких должностей хватало не только блатным. Теремрин уже через год командовал ротой, ещё через два – стал начальником штаба батальона, а вскоре и комбатом. До прекрасного ли пола?

И вот такая встреча…

На улице было ещё людно. Вечер выдался тёплым, тихим. Они миновали знакомые уже «Тарханы», поднялись к проходной, за которой их встретили Катины родители.

Владимир Александрович поблагодарил за приглашение дочери в театр, Теремрин поблагодарил за то, что её доверили ему. Он так и не мог оценить их отношения к себе. Пока они просто отступали перед обстоятельствами. С чего бы вдруг запретить танцы, или, тем более, поход в театр?

Последующие два – три дня Катины родители присматривались к Дмитрию, по-прежнему не поощряя знакомства, но и не мешая ему, поскольку поводов мешать их встречам с Катей он не давал. Он продолжал развивать стремительное наступление, не давая возможности построить хоть какую-то оправданную оборону. А на разные инициативы был неистощим. То предлагал посмотреть музей, то подняться на Машук по канатной дороге, то послушать Эолову арфу, то посетить знаменитый Провал, то обойти Машук по терренкуру. Катю отпустили с ним даже в Кисловодск.

Над сутью их отношений они, скорее всего, не задумывались, а, может, и не считали нужным задумываться. Возможен и другой вариант – задумывались, но не показывали это. В конце концов, вреда их дочери никакого не было. Теремрин производил хорошее впечатление. Но для чего-то серьёзного Катя, по их мнению, просто была мала. Теремрин уже не раз побывал в их просторном двухкомнатном люксе – на чай приглашали. К нему уже даже привыкли нянечки, строго охранявшие вход от посторонних, и это тоже позднее послужило неожиданному повороту событий.

Только в печали дни тянутся медленно – в счастье они мелькают, подобно молнии. Чем ближе был отъезд, тем чаще Катя становилась задумчивой, грустной. Да и у Теремрина на душе кошки скребли, но он старался виду не подавать и её отводить от грустных мыслей.