– Эх, Батюшка-Царь! – молвил, покачав головой, Авель. – Почто себе печаль предречь меня принуждаешь?

– Говори! Всё говори! Ничего не укрывай! Я не боюсь, и ты не бойся!

И заговорил Авель, сначала с робостью некоторой, а затем всё смелея, ибо знал, что правду изрекают его уста.

– Коротко будет царствование твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя…

Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою…

Но народ Русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец, неправедных и жестоких.

Число лет твоих подобно счёту букв на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о Царственном дому твоём: “Дому Твоему подобаетъ святыня, Господи, въ долготу днiй…”.

– О сём ты прав, – изрёк Император Павел Петрович. – Девиз сей получил я в особом Откровении, совместно с повелением воздвигнуть собор во имя Святого Архистратига Михаила, где ныне воздвигнут Михайловский замок. Вождю Небесных воинств посвятил и замок, и церковь».

Далее в книге рассказывается:

«А к словам сим Павла Петровича сказать следует пояснительно многим известное. Странное и чудное видение бысть часовому, у летнего дворца стоявшему. Во дворце том, в лето Господне 1754 сентября 20, Павел Петрович родился. А когда снесён был дворец, на том месте замок Михайловский воздвигся. Предстал часовому тому внезапно, в свете славы Небесной, Архистратиг Михаил, и от видения своего обомлел в трепете часовой, фузелея в руке заходила даже.

И веление Архистратига было: в честь его собор тут воздвигнуть и Царю Павлу сие доложить, непременнейше. Особое происшествие по начальству, конечно, пошло, а оно Павлу Петровичу обо всём доносит. Павел же Петрович отвечал: «Уже знаю!» Видать-то до того ему было всё ведомо, а явление часовому вроде повторения было…

– А пошто, Государь, повеление Архистратига Михаила не исполнил в точности? – сказал Его Величеству Авель со смирением. – Ни Цари, ни народы не могут менять волю Божью… Зрю в сём преждевременную гробницу твою, благоверный Государь. И резиденцией потомков твоих, как мыслишь, он не будет…

Государь промолчал, оценивая сказанное. Возражать не стал.

– Что же скажешь ты о Державе Российской? – напомнил после паузы Авелю.

– Было в молитве Откровение о трёх лютых игах: татарском, польском и грядущем ещё – безбожном (жидовском).

– Что? Святая Русь под игом безбожным? Не быть сему во веки! – гневно возразил Император Павел Петрович и тоном уже иным, грозным, прибавил: – Пустое болтаешь, черноризец!

Авель хитро сощурился и спросил со значением:

– А где татары, Ваше Императорское Величество? Где поляки? И с игом жидовским то же будет. О том не печалься, Батюшка-Царь: христоубийцы понесут своё.

– Что ждёт преемника моего? – спросил Император Павел о судьбе наследника престола.

И снова Авель изрёк для Государя неожиданное:

– Француз Москву при нём спалит, а он Париж у него заберёт и Благословенным наречётся. Но невмоготу станет ему скорбь тайная, и тяжек покажется ему венец Царский, и подвиг Царского служения заменит он подвигом поста и молитвы, и праведным будет на очех Божьих…

– А кто наследует ему? – поинтересовался Император.

– Сын твой Николай…

– Как? А разве у того, кого нарекут Благословенным, не будет сына? Но, коли так, наследует ему цесаревич Константин!?