Пальцы загибались быстро: первый десяток – палочка, второй десяток – вторая палочка следом, третий десяток – еще одна…

Переложив большую, тоже, похоже, медвежью шкуру на кучу уже пересчитанных шкур, заметил Добрынин под ней стопку желтоватых шкурок правильной прямоугольной формы, связанную кожаным шнурком. Взял в руки, желая просто пересчитать, не развязывая, однако увидел на отогнувшемся внутреннем уголке одной из них какие-то знаки. Удивился и, развязав шнурок, вытащил эту шкурку, развернул к себе внутренней стороной и обомлел – перед ним на пергаменте старой кожи ровненько строчка за строчкой чернели непонятные чужие письмена – то ли буквы, то ли знаки какие-то. Взял контролер другие шкурки из этой стопки – и они, как страницы из одной книги, все были этими письменами исписаны. Забыл Добрынин о счете, поднялся с корточек, положил эти страницы-шкурки на стол и задумался. Задумался о грамотности, о большой сложности, какую сам испытал при изучении письменных букв русской азбуки, когда после работы занимался по вечерам в сельской школе с другими односельчанами на курсах по ликвидации безграмотности.

А время шло. Несмотря на холод, возникло желание съесть чего-нибудь.

Добрынин решил сперва дождаться возвращения помощника, а потом уже вернуться в свое временное жилище.

Чтобы не сидеть без дела, закончил он счет всех шкурок и сравнил полученное количество с предыдущей записью в гроссбухе. Все было в порядке.

Но Ваплахов не появлялся.

Добрынин поплотнее запахнул свой рыжий кожух и затянул на поясе ремень, после чего вышел на мороз и огляделся по сторонам.

Уже немного темнело, видимо, наступал заполярный вечер, но народный контролер сумел разглядеть вдали возвращающегося неизвестно откуда Ваплахова. Подождал, пока тот подошел. Потом спросил:

– Где тебя носит?

Ваплахов выглядел взволнованно. Хмель, казалось, покинул его голову, и краски лица были свежи.

– Я с одной старухой местной говорил, – сказал он. – Не русский Петров! Она знает.

– Откуда она знает? – удивленно спросил Добрынин.

– Говорит – добрый очень, часто еду дарит…

– Ну ты, брат, даешь! – возмутился контролер. – Что ж, по-твоему, русский человек – злой?! А ведь сам хотел русским стать!

– Хотел… – кивнул урку-емец. – Но старуха сказала, были здесь раньше русские – ничего не дарили, все забирали… говорили «бурайсы!» и забирали…

Добрынин нахмурился. Стало ему неприятно на душе и в мыслях. Вспомнил, что и он это слово говорил на северном базаре – так его комсомолец Цыбульник научил… Хотя нет уже такого комсомольца на русской земле.

– Ладно, – неопределенно промычал контролер. – Тут я что-то странное нашел. Посмотреть надо.

И зашел Добрынин в открытые двери склада.

Внутри было темнее, чем снаружи, и понял контролер, что ничего не смогут они разобрать в таких сумерках.

– Вот что, – сказал он. – Возьмем эти шкуры туда, там при свете и поглядишь!

Захватив наново перевязанную кожаным шнурком пачку шкурок, закрыл Добрынин дверь склада, и потопали они по скрипящему старому снегу к главному строению города Бокайгол.

В окнах этого строения горел свет, горел необычайно ярким желтым огнем. И доносилось откуда-то негромкое, но постоянное жужжание.

– Ну как там? – встретил их вопросом радист Петров.

Он стоял в передней комнате в странном цветастом халате, доходившем до щиколоток. В доме было тепло, видимо, протопил он недавно обе печки-буржуйки.

– Все в порядке, – ответил ему Добрынин, сбрасывая кожух из-за неожиданной теплоты.

– У нас всегда все в порядке, – улыбнулся Петров. – Чай еще горячий, есть будете?

Добрынин решительно кивнул.