Тут санитар привел Климчука, прервав горькие размышления Зиганшина.

Предполагаемый убийца Карины Александровны Пестряковой оказался очень даже привлекательным мужиком. Высокий, осанистый, с прекрасными густыми волосами, красота которых была очевидна даже в короткой стрижке за госсчет, Климчук выглядел весьма завидным кавалером.

Только при внимательном взгляде становилась заметна расслабленная линия рта и тусклое, пустое выражение глаз, которые быстро перебегали с предмета на предмет. И ни разу, заметил Зиганшин, Климчук не встретился с ним взглядом. В руках, тоже красивых, благородной лепки, он комкал краешек своей толстовки. Видимо, тут разрешалось ходить в своей одежде.

Зиганшин попытался представить, как сложилась бы жизнь этого человека, если бы не болезнь. Если бы он не пошел с классом в злополучный поход, или ребята сделали бы привал на другой полянке. Или родители заставили бы его обуться в резиновые сапоги. Или клещ прицепился бы к пробегавшему мимо зайцу.

Но случилось то, что случилось – одна маленькая неосторожность разрушила жизнь целой семьи.

Пока Зиганшин сетовал, что нельзя повернуть время вспять, Макс заговорил с Климчуком в очень мягком, каком-то обволакивающем тоне, которого Зиганишин никогда раньше у друга не слышал.

– Валя, да, – сказал Климчук отрывисто, – Валя – Валентина.

– Вы писали эти записки, Саша?

– Да, писал.

– Зачем?

– Она жива. Пионерка жива.

– Хорошо, Саша. А вы понимаете, почему вы здесь находитесь?

Климчук занервничал еще сильнее. Он резко растянул подол своей толстовки, потом отпустил его, сжал руки в кулаки, нахмурился, вскочил со стула, сел, снова вскочил.

– Сядьте, пожалуйста, Саша.

Климчук повиновался.

– Я тут, потому что убил человека, – пробормотал он, – но это неправда. Не было такого. Все говорят, что я. Они не знают. А я знаю.

– Вы что-нибудь помните о том вечере, когда была убита Пестрякова? – не выдержал Зиганшин и осекся, поймав укоризненный взгляд Макса. Действительно, нашел кого спрашивать! Бедняга едва помнит, кто он такой и что давали на завтрак…

Вдруг Климчук выпрямился и посмотрел Зиганшину прямо в лицо.

– Я не душегуб, – сказал он, – не душегуб.

Зиганшин выдержал его взгляд с большим трудом.

– Я вам верю, Саша, – произнес он неожиданно для самого себя.

Георгий смотрел на большую белую акулу, медленно проплывающую над его головой. Свет имитировал блики солнца на волнах, как они смотрелись бы из-под воды, рыбы бодро двигались по своим рыбьим делам, а он скучал.

Жаль было белую акулу, что она вместо бескрайней воды и затонувших кораблей видит респектабельных граждан, и немножко стыдно за человечество, которое заключает опасное существо в клетку и трусливо глазеет, пытаясь разбудить в себе древние природные инстинкты.

Аня внимательно читала таблички возле аквариумов, а Георгий смотрел на нее. Джинсы и клетчатая рубашка шли ей не меньше вечернего платья, и распущенные волосы делали ее совсем юной и такой хорошенькой, и Георгий расстроился, что выглядит облезлым кавалером, но поймал свое отражение в аквариуме с какими-то усатыми страшными рыбами и успокоился – да ладно, вполне импозантный вид.

– В следующий раз пойдем в зоологический музей, – сказал он, заметив, как блестят глаза у Ани.

– С удовольствием. Последний раз я там была, еще когда училась в школе.

– Думаю, что с тех пор мало изменилось. Скелет кита точно должен быть на месте.

– Наверное… А вы, Георгий, разве не водили туда сына?

– Водил, конечно. И в зоомузей, и в Эрмитаж, и Кунсткамеру, и в Музей этнографии, и в тысячу других мест. Только у Алешки такое богатое воображение, что ему не нужен наглядный материал, он все себе придумывает.