– Не плакать надо, а радоваться, что наши дети выросли, стали мужчинами и уже в армию призываются, – успокаивает Мария Васильевна Ксению Ферапонтовну. – Армия – эта хорошая школа жизни, где юноши становятся настоящими мужчинами.

– Ты помнишь, Маша, как мы своих мужей провожали в сорок пятом? Как они запрещали нам слезы лить. «Не в последний путь провожаете, чтобы так убиваться!» – ругался тогда Семен. Оказалось, что в последний…

– Тогда была война, – вытирая чуть промокшие глаза, тихо произнесла Мария Васильевна. – А сейчас слезы ни к чему.

Мужчины, сидящие за столом, стали ухаживать за женщинами. Налили рюмки, и один из них произнес тост, бурно жестикулируя при этом. О чем он говорил, в этом шуме ресторана сидящим за другими столами и не было слышно. Издали видно было, что все обращались к Петру и Павлу и, протягивая руки с рюмками, чокались с ними.

Молодые уходят в центр зала, танцуют, а пожилые пьют, кушают и беседуют.

Вот Ксеня Ферапонтовна подходит сзади к сидящим рядом братьям, прижимает их головы к своим щекам и хлюпающим голосом говорит:

– Детки мои, уже выросли, солдатиками стали. Сумела я вас на ноги поставить. Три года я, надеюсь, проживу, дождусь вас из армии.

– Мама, почему три? Ты три раза по тридцать три проживи, чтобы внуков своих успеть на ноги поставить, – произнес Петр.

Все это время, как она, обняв головы сыновей, разговаривала с ним, Антонина, сидящая рядом с Павлом, все смотрела на руки Ксении Ферапонтовны, на ее массивные перстни и золотые кольца, а больше всего удивил ее маникюр, перламутровый лак с разноцветным блеском, что в те годы было в диковинку.

Ксения Ферапонтовна, как всегда, своим боковым зрением замечала все: и ее любопытный взгляд, и крайнее удивление.

– Что, деточка, понравились тебе мои перстни? Павел у меня тихоня, даже не соизволил до сих пор свою девушку познакомить со мной. – Снимает с пальца массивный золотой перстень с красным рубином и протягивает Антонине. – На-ка, надень на палец.

Антонина отодвигает ее руку.

– Что вы, что вы, не надо! Я не на перстни смотрела, а на ногти. Такого лака я еще не видела.

– У тебя нет такого лака? Это Павел виноват: не приводил тебя ни разу ко мне домой. Я бы тебе подарила несколько пузырьков этого добра. – Обращается к Павлу: – Завтра приведешь ее к нам, пусть подберет лаки любого цвета. А теперь, – обращается к Антонине, – дай-ка сюда твой палец.

Берет она тонкий палец Антонины и надевает на него перстень. Он великоват, сразу переворачивается камнем вниз.

– Какой размер твоего пальца? – спрашивает Ксения Ферапонтовна.

– Пятнадцать с половиной миллиметров, – говорит Антонина, стаскивая с пальца перстень.

– А это восемнадцать. Конечно, тебе великовато, деточка. Но ничего. Завтра придете с Пашей к нам, и будет у тебя перстень в твой размер, и будет перламутровый лак.

Вот Павел с Антониной входят в подъезд хрущевского панельного дома, где входная дверь перекошенная, без стекол на фрамугах, лестничные площадки с выбитыми кафельными плитками, с крашеных стен краска облезла, деревянные двери квартир обшарпаны.

– Какой этаж? – спрашивает Антонина.

– Третий, – отвечает Павел.

Поднимаются на третий этаж, где наряду с тремя такими же обшарпанными дверьми одна дверь была отделана весьма богато: сама дверь и наличники были обиты коричневым кожзаменителем, вместо стандартной П-образной полуржавой металлической ручки торчала шикарная хромированная Г-образная ручка с фасонным наличником для замочной скважины, посередине двери стоял выпуклый, с широким обхватом глазок, а вместо пластмассового ромбика, на которых у соседних дверей стояли номера 49, 50 и 52, на этой двери с большими, под золото кадмированными цифрами был обозначен номер квартиры – 51.