– Ради Фейт? – озадачился мистер Тодхантер.

– Как же, Фейт, – удивилась мисс Фарроуэй. – А, я поняла. Вы о ней не слышали. Фейт – моя младшая сестра, ей тринадцать. Месяца два назад мама рассказала мне, что наша чудная кухарка напилась и выложила Фейт все дело. Ну, мы все были вне себя от этой истории, но представьте, каково столкнуться с таким впечатлительной девочке! На следующий день мама еле уговорила ее пойти в школу, настолько ей было стыдно. И конечно, Фейт все время об этом думает, и мама говорит, она на грани душевного заболевания. Это просто черт знает что такое! И все из-за тщеславия и алчности этой мерзкой особы!

Мистер Тодхантер, человек достаточно старомодный, чтобы поморщиться, заслышав в устах юной девушки брань, подумал, однако, что если и существует на свете оправдание такому поведению, то это как раз тот случай.

– Боже мой! Ну и ну! – беспомощно забормотал он. – В самом деле… О Господи… Я понятия не имел, что все так плохо… И ваша карьера…

– Да ну, карьера! – отмахнулась девушка. – Это обидно, конечно, но настоящей важности не имеет. Меня всерьез злит только то, что актрисой я могла бы зарабатывать в три раза больше, чем в ателье, и посылать маме в десять раз больше, чем могу сейчас.

– Да, это так. Конечно… Боже мой, приемщица… я слышал, это очень утомительно, – сбивчиво заговорил мистер Тодхантер. – Стоять за конторкой…

– Нет-нет, за конторкой я не стою, – улыбнулась девушка. – Я, видите ли, одна из тех надменных юных леди в черном, которые с томным видом слоняются в глубине ателье, – кстати, теперь это называется «модная лавка». Примерно вот так! – Она вскочила с места и изобразила, как упомянутая юная леди обслуживает дородную провинциальную матрону, да так забавно и правдоподобно, что мистеру Тодхантеру, который в жизни своей не бывал в ателье модной одежды, вдруг показалось, что он знает о них все.

– Послушайте! – воскликнул он. – Да вы не хуже Рут Дрейпер[9]! – Для мистера Тодхантера, который ходил на спектакли мисс Дрейпер всякий раз, как та приезжала в Лондон, это была почти небывалая похвала.

– О нет, с Рут Дрейпер никто не сравнится! – С легким смешком девушка вернулась на место. – Но спасибо вам, вы очень добры.

– Так или иначе, играть вы умеете, – подвел черту мистер Тодхантер.

– О да, – не без уныния согласилась Фелисити Фарроуэй. – Умею. И много же толку от этого и мне, и моей маме…

– Кстати, – смущаясь, заговорил мистер Тодхантер, – кстати, вы мне напомнили… Позвольте давнему другу вашего отца… не имею чести быть знаком с вашей матушкой… но… сочту привилегией… м-да… – И, совершенно потерянный, мистер Тодхантер достал чековую книжку, вынул авторучку и, покраснев так, что вспыхнули уши, выписал чек на пятьдесят фунтов.

– О! – изумилась девушка, когда мистер Тодхантер вручил ей чек, невнятно попросив отправить его матери. – О, вы ангел! Агнец! Чудо что такое! – Вскочив, она обвила нежными руками жилистую шею мистера Тодхантера и пылко поцеловала его.

– Что вы! Что вы! О Боже! – растроганно закудахтал мистер Тодхантер.

Вскоре после того он с сожалением отклонил самое настоятельное приглашение остаться на обед (слишком хорошо зная от своей экономки, какая тягость угощать нежданного гостя, когда магазины уже закрыты) и ушел, весьма довольный собой и немало взволнованный.

Следует признать, что мистер Тодхантер в те дни жил полной жизнью и получал от нее удовольствие.

Он искренне и близко к сердцу принял положение, в котором оказались Фарроуэи, его тревожили мысли о несчастной девочке, живущей в Йоркшире, но роль, которую он играл во всем этом, определенно ему нравилась. Во-первых, она придавала ему веса. Он и припомнить не мог, когда еще раньше чувствовал себя таким значительным человеком, и чувство это было чрезвычайно приятное. Все эти люди: Виола Палмер, очаровательная Фелисити Фарроуэй, даже угрюмый мистер Бадд, – смотрели на мистера Тодхантера так, словно в его силах в самом деле было что-то исправить. В глубине души мистер Тодхантер понимал, что сам – возможно, бессознательным образом – способствовал тому, что у людей создавалось такое от него впечатление. Ему было немного неловко, но угрызения совести совсем не портили удовольствия.