Девичья грудь упруго дёрнулась и уставилась маленьким розовым соском прямо в лицо гостя. (Он сглотнул.) Гедония вспыхнула, опустила голову, если бы могла – сгорела бы от стыда; тихонько, неспешно ладошкой попыталась прикрыть белоснежную грудь. (Гость пожирал её глазами.) А Сулла не унимался, с проворством городской крысы рванул поясок Гедонии, и туника лёгкими фалдами скользнула по стройной фигурке к её ногам. Теперь она прикрывала уже две груди и ещё больше склонила голову. (Взгляд гостя становился всё тяжелей.) Сулла шлёпнул по её бедрам (звонким эхом отозвался этот шлепок в чреслах гостя) и, резко подняв её подбородок, прокричал ей в лицо:

– Ну, милая, покажи нам личико! Какие у тебя зубки! А? Перламутр! Да убери ты руки! – и он силой оторвал их от груди сгорающей от стыда рабыни. – Покажи нам свою красоту!

При этих словах, словно осознав, что ничего уже не изменить, она – рабыня, а стыд – привилегия лишь свободного человека, и, что её судьба решается вот именно сейчас: или продадут этому господину, или отдадут на потребу гладиаторам, Гедония резко подняла голову, с вызовом глянула на стоящего пред ней гостя. Она смотрела на него так, как если бы Венера смотрела со своего постамента на ничтожных просителей, как если бы Елена, выходящая из пены морской, любовалась собой в лучах заката, зная, что она прекрасна! Смотрела на мужчину и чувствовала свою всё возрастающую силу над ним. Чувствовала, как в мужчине просыпается желание и как ему мучительно больно сейчас смотреть на её наготу.

Сулла не утихал, что-то тараторил, расхваливая все достоинства красавицы. Дёргал за розовые соски, проводил заскорузлой рукой по девичьему стану и вдруг, проявив несвойственную старику прыть, присел подле стройных ножек Гедонии, развёл заскорузлыми старческими пальцами пухленькие губки несчастной и больно ущипнул её за клитор, показывая тем самым, что не было обрезания – рабыня растилась для сладострастия. (От неожиданности она сдавленно простонала, запрокидывая голову назад, гостя обдало холодным потом.) Старик уже гладил её стройные колени и крутые бёдра, вновь добирался до груди, больно сжимал их и всё нахваливал и нахваливал свой товар.

Правда, эти двое уже не слышали старика, между ними сейчас происходило необъяснимое, неподвластное ему… они были одни в бесконечном вихре…

Как долго это длилось, они не смогли бы сказать, они не отрывали глаз друг от друга, и уже были одним целым, одной пульсирующей точкой во Вселенной.

– Вы согласны? – заискивающе спросил Сулла. Ответа не последовало, тогда он ближе подкрался к гостю и, словно шакал, заглядывая ему в лицо, повторил более настойчиво: – Вы согласны?

Гость медленно перевёл на него затуманенный взгляд.

– Вы согласны на обмен: я вам Гедонию, а вы мне… – он не успел договорить, гость быстро кивнул.

Ночью в богатом доме гостя Гедония стояла вся с ног до головы усыпанная золотой пудрой… Восхитительное тело, покрытое золотом, в лунном свете приобрело божественную красоту Венеры. Гедония уже не стыдилась наготы, а достойно принимала её!

Её привезли как дорогой трофей, как величайшую ценность. Два евнуха омыли её в трёх водах и умастили тело превосходными маслами. Легчайший сладковатый запах масел дурманил, а сноровистые руки евнухов умело скользили по её телу. Руки евнухов скользили по стройным ногам, по ягодицам, заставляли Гедонию млеть, стонать, прогибаться в пояснице, и, не давая ей опомниться, они устремлялись туда, где разгорался чудесный жар… Едва прикасались и тут же устремлялись прочь, скользили по ногам, ягодицам и вновь слегка дотрагиваясь трепетными пальцами… Вырывали с губ Гедонии сладострастные вздохи… и вновь отступали. Но когда вздохи переросли в стоны, когда её дыхание сбилось и она уже извивалась в томной неге, евнухи вдруг отступили, накинув на её белоснежную спинку пурпурную тогу.