Но если уж это и было так важно, я сам выбирал смысл. И любой из них был верным до тех пор, пока на моем лице блуждала экстатическая улыбка. Сейчас я мог уверенно сказать, что настоящий смысл этой жизни – это не иметь ни малейшего повода его искать.

*

И так потянулись дни. Но я их не считал. Я не покидал трейлер и даже не выглядывал в окно. Меня не интересовало время суток, погода, меня не мучила жажда или голод. И больше не тревожил запах хлора – ведь я все равно не мог бы его вдохнуть. Во сне я не нуждался. Все, что было нужно, я уже имел. Способность испытывать подлинный вкус жизни. И способность стимулировать эту способность.

Со стороны конечно можно было подумать, что я законченный наркоман, но ведь какое мне было дело до того, что кто-то что-то может про меня подумать своим ограниченным в доступе к самому себе умом? Я мог себе это позволить. А они – нет. Они вынуждены страдать, чтобы получать крохи заслуженного довольства, а у меня же был ключ от этого сейфа, без очередей и отчетных справок. А что им еще остается? Для хоть какого-то возвышения своего ущемленного достоинства, они будут выгораживать все эти барьеры, ставя их в пример как правильный, здоровый образ жизни. Они будут гордо отстаивать свою слабость, свою невозможность пролететь над всеми этими законами одним затяжным прыжком, назовут ее силой воли… Которой у них на самом деле нет, ибо не способны себе признать, что в поисках счастья все средства хороши. А не только те, которые у них остались…

Завершив эту яростную мысль навстречу воображаемым лицемерам, я снова интенсифицировал свой центр удовольствия. Меня аж сотрясло. Черт! Как же я прав, как прав… И больше некому здесь это оспорить. Это состояние было точкой отсчета любых, даже самых немыслимых пристрастий… Я знал, что за всем этим стоит… Прямо сейчас! Как же я был глуп и жалок раньше. Счастье было неуловимым в попытке его объяснить, но сейчас я не пытался его объяснить, я наступил ему на тень, и теперь ускользнуть ему уже не удавалось. С этой вершины я видел цену своим и чужим деяниям, и она казалась неоправданно смехотворной… Люди перерабатывали. Их использовали их собственные тела за бесценок, для каких-то своих целей, а взамен кидая вымученные объедки тающего на глазах удовлетворения. И они все заблуждаются, говоря, что знают, для чего живут. Ничего они не знают… Они были рабами тех тарифов, что выдвинул их меркантильный мозг.

А когда их тело окончательно теряло способность размножаться, когда оно старело настолько, что из него уже нельзя было выжать хоть какой-то коллективный толк, запускались необратимые процессы самоуничтожения, что медленно, но верно проистекали под полным отчаяния взглядом нашего сознания, которого уже никто не спрашивал, которое уже не было никому нужно. Оно, как и отработавшее свой срок тело, списывалось в утиль за ненадобностью.

И вот что… Я не буду в интересах тела крутиться как белка в колесе, метаясь от одного ощущения к другому. Сейчас я сам выбирал, когда ими себя вознаградить. И я не прочь так просидеть хоть целую вечность, ведь у меня было все.

И пусть я не увижу новых стран, не испробую невиданных ранее экзотичных блюд, не увижу больше сочных, неописуемо красивых женщин, не заработаю денег, не построю себе роскошный дом, не стану победителем в каком-нибудь глупом чемпионате… Какой бы диковинной здесь ни была затея, получал бы я от нее всегда одно – ощущения. Все ради них… И ведь мы сами устанавливали им цену. А свои я сделал бесплатными… Безлимитными…

От мыслей меня отвлек острый писк над шкафчиками. Переведя мутный взгляд туда, я вспомнил, что там уже давно обосновался кожан со своим семейством. Там он, кажется, уже развел целое потомство. Мелкие, бесшерстные мышата безостановочно пищали, настойчиво напоминая о себе. Что ж, хоть ему… Стоп, что я такое несу?! Не хоть ему, а