Вернулась Фарах и без мужа, и без дитяти. Никто об их судьбе так и не узнал. Вспоминали, как Эдуарду пожертвовал всем ради ребенка, безнаказанно строили самые невероятные предположения: у Фарах случился выкидыш; она вопреки воле мужа-католика сделала аборт; младенца извели, оставив под палящим солнцем на раскаленном камне; задушили в колыбели; сдали в сиротский приют; наконец, оставили в подворотне. А молодоженов молва препровождала то на открыточные пляжи с пальмами, где они неистово предавались страсти, то в увитый плющом католический храм, где Фарах и Эдуарду занимались тем же прямо в проходе меж скамьями. Потом страсть иссякла, и Фарах дала мужу отставку. Или Эдуарду, устав от похотливых притязаний Фарах, сам дал отставку ей. Или они оба одновременно дали отставку друг другу. Впрочем, так ли важно, кто первый? Самое главное (как пугала молва), развратница снова в городе, так что, люди добрые, держите сыновей под замком.

Гордячка Фарах и словом никого из горожан не удостоила, разве что лавочников, когда ходила за покупками. Лишь на склоне лет, зачастив в нелегальные винные погребки, она вспомнила об Омар-Хайаме, да и то потому, что его имя попало в газеты. Когда ей изредка все же приходилось появляться на базаре, она ни на кого не смотрела, лишь останавливалась перед всяким случайным зеркалом и с нескрываемой любовью созерцала свое отражение. Значит, совесть ее не мучила, рассудила молва. Не изменилось к ней отношение горожан и когда выяснилось, что она приехала ухаживать за спятившим отцом да исполнять его работу, чтоб его не выгнали с таможни сахибы-ангрезы. Мало ли, чем эта парочка занимается: полоумный отец, щеголяющий нагишом, да дочь-шлюха. Самое место им в пустыне, чтоб люди их и не видели. Там лишь Бог да Дьявол им свидетели – их ничем не удивишь.

А Омар-Хайам, погрузив ноги в ванночку с тающим льдом, ехал навстречу своему будущему. Ему казалось, что сейчас он окончательно вырвался на волю. От приятной мысли захолонуло сердце, лед холодил ноги – тоже приятно. На губах Омар-Хайама заиграла улыбка, знойный ветер его не страшил.

Прошло два года, и он получил от матушек известие, что у него родился брат. Нарекли его Бабуром, в честь Великого Могола, который дошагал до Немыслимых гор, покоряя все и вся на пути. После этого в Нишапуре на долгие годы вновь воцарились счастье и единство. Трех сестер вновь сплотили материнские заботы, и вновь они стали неразличимы.

А Омар-Хайам, прочитав письмо, восхищенно присвистнул и высказался:

– Ишь, старые перечницы! И как их только угораздило!

Этот рассказ имеет прямое отношение к Суфие Зинобии (старшей дочери генерала Резы Хайдара и его супруги Билькис); к событиям, связавшим ее отца с Искандером Хараппой (некогда премьер-министром, а ныне – покойником); к неожиданному ее браку с неким полнотелым врачом Омар-Хайамом Шакилем, одно время близко дружившим с уже упоминавшимся Иски Хараппой (чья шея обладала удивительным свойством: на ней никогда не оставалось ни синяков, ни царапин, не осталось даже следов висельной петли). Впрочем, точнее сказать, Суфия Зинобия имеет прямое отношение к этому рассказу (хотя и такое определение может увести от точности).

Чтобы подступиться к познанию человека, нужно знать о его (в данном случае – ее) семье. Этим путем я и последую. Начну с того, что объясню, почему с некоторых пор Билькис начала бояться знойного послеполуденного ветра.

Утром последнего в своей жизни дня ее отец Махмуд Кемаль по прозвищу Баба, одетый, как всегда, в переливчатый голубой, с красной искоркой, костюм, одобрительно осмотрел себя в вычурном зеркале, которое сам же и перетащил из фойе собственного кинотеатра – уж очень понравилась резная рама, с которой голенькие купидончики целили стрелы и дули в рожки. Махмуд обнял восемнадцатилетнюю дочь и сказал: