– Поешь, я сказал, – он забрал у нее из рук воду и вложил кусок мяса.

«Семеныч, прости меня, – умоляли Катины глаза. – Пусть все будет, как раньше?»

– Я впустил тебя в свое сердце, в свою душу… А теперь… – Семеныч горестно махнул рукой и отошел обратно к машине. Достав из пакета прозрачную, запотевшую бутылку, стал с силой сдирать бумажную обводку и откручивать крышку.

– Не пей, – прошептала она. Размахнувшись, Семеныч со злостью зашвырнул бутылку в траву и тяжело оперся негнущимися руками на край машины.

– Семеныч, иди сюда. Иди. Образуется как-нибудь все, – сбивчиво говорила Катя, чуть не плача. Ее сердце чувствовало огромную вину, не очень понимая ее смысл. Но сердце не умеет понимать.

Семеныч, мотнув головой, опустил сиденья машины. Сняв пиджак, подошел к ней, молча закутал, как ребенка и поднял на руки. Она крепко обвила его шею руками, и его губы прижались к ее губам.

– Спи, удобно тебе? Окно занавесить чем-нибудь? – Семеныч бережно опустил Катю на сиденье.

– Неудобно, руку дай свою.

– А теперь?

– Все равно неудобно, ты далеко очень!

– Я в двадцати сантиметрах, не придумывай.

– Я не придумываю, я так не засну.

– Закрывай глаза, я тебя усыплю, – Семеныч подтянулся поближе и стал легонько покачивать ее, обнимая.

Когда Катя заснула, он аккуратно вытащил ладонь из-под ее щеки, нащупал в кармане сигареты и вылез из машины. Закурил, глядя на улыбающуюся луну, бледный дымчатый свет которой чуть освещал небо вокруг себя и ласково падал на землю.

В полной неизбежности пришедшей ночи вдруг стало спокойно.

Семеныч убрал нетронутую еду обратно в багажник. Закурил еще и, меряя шагами землю, укрытую влажной травой, в задумчивости побрел вперед. Нога наткнулась на выкинутую бутылку. Вернулся.

Устроился на сиденье и долго лежал, отхлебывая жидкость из горлышка и прислушиваясь к Катиному прерывистому дыханию во сне, который кошмаром вскоре забрал и Семеныча к себе в лапы.

Семеныч очутился в неясной мерцающей тьме. Он двигался наощупь сквозь густое пространство, пока не почувствовал Катю где-то рядом. Он пытался подойти ближе, но что-то или кто-то не давало ему сделать шаг вперед, словно поставив между ними воздушный поток, по плотности превышающий Семеныча. Катя была в панике, и Семеныч чувствовал ее страх, как свой собственный.

У Семеныча заледенели ноги, судорогой сводило руки. И тут же холод обернулся жаром, который заставлял плавиться кожу. Семеныч чувствовал, как Катя защищается от кого-то или защищает что-то и просит о помощи.

Стало очень жутко. Семеныч находился на тончайшей, хрупкой грани реальности и сна. Где-то рядом была Катя, которой Семеныч отдал всего себя. Женщина, забирающая жизнь и дающая тревожную, необыкновенную любовь. Но Катя уходила. Семеныч ее не видел, он только чувствовал. А рядом дышала смерть. Вместе с этим начало скручивать и выворачивать все тело Семеныча, кости сделались мягкими, а кожи и вовсе не осталось. Дикая боль разрезала Семеныча пополам.

Вдруг Катя закричала, очевидно, от той же дикой боли и страха, которые терпеливо сносил Семеныч. Он больше не выдержал. Ему удалось все-таки схватить ее за руку, и тогда он с силой потянул ее к себе, чтобы прижать, укрыть собой и никому не отдать. Но Катя не шла к нему. Он упорно тянул ее к себе. Семеныч стоял на месте, и в то же время было ощущение дикой скорости, когда неосторожное небольшое движение приведет к взрыву или безвозвратной потери. Катин образ начинал рассыпаться в его руках.

Семеныч тянул и чувствовал, как она ускользает, перехватывал и вновь тащил… Воздух…

Вздрогнул, проснулся. Ночь прочно и безмятежно покоилась, как и до приснившегося кошмара. Семеныч приподнялся, чиркнул зажигалкой. Кошмар продолжился наяву. Катя тяжело дышала, ее бледное лицо было искажено гримасой боли, лоб покрылся испариной, на ресницах поблескивали слезы. Семеныч дергал ее за руки, тормошил за плечи, пытался приподнять голову… Но в ее теле не было сопротивления. Катя не открывала глаза и не отзывалась.