Савва Николаевич тихо кашлянул, стараясь хоть как-то привлечь внимание хозяев. Но никакой реакции не последовало. Свеча, потрескивая, медленно горела и едва освещала небольшое пространство около стола. Дальше стояла темень. Постепенно глаза Саввы Николаевича привыкли к темноте, и он различил в дальнем углу фигуру сгорбленного человека в белой рубахе и таких же белых штанах. Человек не то молился, не то плакал, что-то тихо причитая, словно разговаривал сам с собой. «Наверное, все же молится», – подумал Савва Николаевич. Он смущенно стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать дальше.

– Сядь, мил человек, сядь, – услышал он вдруг откуда-то сверху голос.

Не понимая, откуда идет этот голос, Савва Николаевич стал озираться, вертеть головой и всматриваться во все углы. Наконец его взгляд уткнулся в русскую печь, стоящую почти посередине избы. Наверху шелохнулся полог, и он с трудом различил чье-то лицо.

– Сядь, посиди. На табуретку садись, – снова прохрипел голос с печи. – Подожди, пока отец Маврикий помолится.

Савва Николаевич покорно сел и стал прислушиваться к молитве… Теперь он мог разглядеть, что в красном углу избы висели большие потемневшие от времени иконы без окладов, но с золотистыми нимбами над головами святых. Свет от свечи колыхался на их суровых и скорбных ликах. Едва заметный синий огонек лампадки подчеркивал торжественность момента и рождал незабываемый запах с детства: ладана и лампадного масла.

На Савву Николаевича медленно наползали воспоминания своего детства.

Годика в три он только-только начал понимать, что у мамы и папы кроме него есть братья с сестрицею и что все они – его родные. А еще есть бабушка Таня и дедушка Саша – тоже его. Они все Саввушку любят, ласкают, приносят всякие подарки, пряники, конфеты в фантиках – немыслимую роскошь в то голодное послевоенное время. Больше всех его любила бабушка. Она брала Саввушку на руки и все что-то шептала, шептала, рассказывала про все на свете: про петуха, про кошку, про коровку, про всех на свете зверей и людей. Голос у бабушки Тани был тихий, и она никогда его не повышала, даже если дед Саша, высокий богатырь с огромной седой бородой и таким же огромным громким голосом, что-то пытался ей возразить.

– Тише, тише, дедушка. Ты не мешай нам разобраться. Вишь, дело-то какое серьезное. Тут не гром и молнии нужны, а доброта и ласка.

И дед Саша сдавался:

– Ладно, делай как знаешь. Только помни, добрыми намерениями вымощена дорога… сама знаешь куда!

– Тише, тише, Сашенька, разберемся и все сведем к плюсу. Любое дело должно быть добрым, если его с добрыми мыслями творить начали. Не верю я во зло. Оно есть, но оно короткое, как ночь летом. Смеркается, а глядишь – и солнышко показалось.

Дед Саша крякал, брал кисет с самосадом и шел на улицу курить трубку. Не мог он спорить с бабушкой Таней. Она всегда выигрывала споры. И мальчик Савва с младенчества пропитался любовью к бабушке Тане за ее постоянную готовность помочь, сделать добро, не задумываясь о благодарности.

Помнит, как у них случилось горе в семье. На мать, которая работала на картонной фабрике, упала кипа весом около ста пятидесяти килограммов. Ей сломало ключицу и пару ребер, вывихнуло плечо. Он помнил, как увезли мать на машине «Скорой помощи», помнил слезы старшей сестры, строгое лицо отца. И всех успокаивала их бабушка Таня:

– Все будет хорошо. Раны залечат, кости срастутся, а время облегчит душевные страдания.

Мать долго лежала в больнице, и все это время бабушка Таня возилась с четырьмя внуками, самому старшему из которых не было еще и девяти лет, а младшему, Савве, всего только три годика.