Сравнение обоих было невольно: Йонеса словно ваяли, Санди словно лепили. Одного подтачивали, а другого забыли.

Из-за того, что Йонес сидел подле меня почти вплотную, вынуждая исподтишка – чтобы не вызвать чьих-то подозрений – коситься на него, в качестве объекта наблюдения он мне не подходил: от частого сведения зрачков в крайнее право я могла бы заработать косоглазие. Да и глазные мышцы уже порядочно устали, когда длился процесс ознакомления с кандидатурами.

Санди же располагался прямо напротив через парту – и любезно предоставлялся самому естественному обширному наблюдению.

Тем и решился мой выбор, который позволил мне не морочиться, кого же мне выбрать.

Я еду в гости в подруге в Подольск.

Сначала украдкой, таинственно бросала я на Санди невинные взоры, которые ловились им как бы невзначай. Я как бы случайно поймалась им снова и снова. Демонстративно таясь и, вдруг уличенная, я намеренно смущалась, спешно отчаянно отводила умиленные глаза и потупляла взор. Санди до моего заигрывания из троих девушек никого не выделял, обегая взглядом каждую поровну, словно боясь кого-либо обидеть и этим взором почтительно осведомляясь, довольны ли мы его вниманием. Взгляд его бегал от одного пристанища к другому, как погоняемый и загнанный, но выносливый Фигаро. Ну, просто милашка и душка.

В своей смазливости, несмотря на любовные неудачи и отсутствие альковных похождений, я не уничижалась. И теперь вдруг твердо уверовала в свою неотразимую неповторимость: я вдруг ощутила мощный прилив сил. Мне показалось, что я все смогу. И человек, которого я хотела вдруг охмурить, вдруг даже показался мне жалок, – вот какой сильной я вдруг стала. Сознание своего значения, величия перед каким-то там Санди, – подняло меня в самомнении и сделало царицей положения. Я еще не торжествовала, нет. Но уже не сомневалась, что победа принадлежит мне. Что властвовать, ликуя, буду я!

Мне удавалась невинная, бескорыстная девочка с наивными глазами. Я осознавала это, будто в грудной крепости моего объекта притаился собственный мой лазутчик и сигналами радировал мне.

Ошеломленный, догадываясь, насколько я проникнута им, Санди уставился немо на меня.

Пораженный догадками, он просто окаменел, потеряв всякую живую способность: ни двинуться, ни молвить он не мог.

Санди не мог оторваться от меня, в показном смятении отвернувшуюся, готовую испепелиться перед обращенным на меня умоляюще-вопросительным взором.

Будто набравшись храбрости, в отчаянии от терзаемой безвыходности, я взглянула на него открыто и мужественно, выдерживая его пристальный, немигающий взгляд завороженного. Он вдруг очнулся, растерялся и покраснел.

Валери, примостившая подле Санди, не могла не заметить, как я настойчиво пронизывала перед собой пространство, старательно сверля единственную точку до дырки. Она укоризненно-игриво погрозила мне издалека указательным пальцем, на что у меня как бы невзначай оттопырился от приставленного к подбородку кулака мизинец и заговорщически перекрестил мои губы.

Вера, сидевшая напротив меня через парту на спинке кровати, пытливо, с многозначительным прищуром, рассматривала меня несколько секунд. Затем, встряхнувшись, оторвалась от меня и вновь весело беззаботно принялась стрекотать: она допытывалась у югославов, как звучит то или иное русское слово в переводе на словенский. Ее вообще одолевало истинно пристрастие к накопительству слов и выражений, жаргонный и иноязычных (у нас с Верой было взаимное хобби, связанное с английским языком, когда подбиралось все, что касается английского языка). И потому незамысловатое общение с нашими гостями ее полностью увлекало. Набор слов, которые составляли наш разговор, мог удивить своей простотой, когда звучали такие понятия как «кошка», «студентка», «столовая», «девушка». Вера азартно интересовалась любым переводом, словно задалась целью краткосрочного освоения чужого языка. Она старательно напрягала свою память, тут же забывала, переспрашивала и возобновляла круговую карусель, пересаживаясь поочередно с «кошки» до «девушки».