– Есть стихотворные. Например, Державина и Николая Заболоцкого.

– Ладно, – смутился вдруг Валерка. – Мы – математики. Нам не знать этого не зазорно.

– Да это знать и не обязательно, – простодушно сказал я. – Это я сдуру, память тренировал.

– Тебя Володькой зовут? – запоздало спросил Валерка.

– Извини. Не представился.

– Я чего подошел-то, – сказал Валерка. – У нас приличная компания образовалась… Приходи вечером. Сегодня у Машки Мироновой, из нашей тусовки, собираемся.

– Ладно, – согласился я. – Диктуй адрес.

Валерка назвал адрес.

– Это ты стихи позавчера в парке читал? – захотел уточнить я.

– А что, плохо?

– Да нет, здорово! Стихи твои?

– Не, это Алик Есаков! Наш чувак. Придешь, познакомишься.

– А Юрка Богданов будет? – спросил я, рассчитывая, что в компании встречу хоть одного знакомого.

– Не, он как-то сам по себе. – Они больше с Ляксой. Оба чернокнижники.

– С какой ляксой? – не понял я.

– Да с Аликом Тарасом с третьего курса филфака…

– А почему чернокнижники? Колдуны, что-ли? – усмехнулся я несуразному «чернокнижники».

– Почему колдуны? – удивился Валерка. – Просто они на книгах повернуты, а книги где-то достают такие, которых и в библиотеке не возьмешь.

Вечером я пошел к дому, где жила Маша Миронова. Домом оказалось двухэтажное кирпичное строение дореволюционных лет, типичное для старой улицы города.

Я поднялся по каменной обшарпанной лестнице на второй этаж и безошибочно нашел нужную квартиру по голосам, которые доносились до первого этажа. Звонка я не нашел. На стук никто не отозвался, и открыли мне дверь, когда я погрохал кулаком по косяку обитой дерматином двери, в порезах которой торчали клоки ваты.

– Ты Володя? – спросила русоволосая девушка с серыми глазами, в белой ситцевой кофточке. Я догадался, что это и есть Маша. Волосы ее перетягивала розовая лента под цвет пояса пышной чуть ниже колен юбки, на ногах сидели красные туфли-лодочки на небольшом каблучке, и её вид как-то даже до неприличия не соответствовал убогости жилья.

Входная дверь вела сразу в комнату, которая служила и залой, и спальней, и кухней. Печка топилась, и огонь весело плясал на поленьях открытой топки причудливыми языками пламени. На дощатом полу стояли чем-то наполненные мешки, на низких скамеечках сидели две бабульки и резали мелкие яблоки на компот или варенье.

Не дожидаясь ответа, Маша провела меня в маленькую комнатенку, где яблоку было негде упасть. Народ сидел на кровати, на двух табуретках у небольшого стола, приставленного к стенке, и просто на полу. Я растерянно стоял у дверей, пока меня ни усадили на одну из табуреток, с которой согнали долговязого юношу со сломанным носом.

– Вов, – уступи место тезке, – сказал Валерка Покровский долговязому. Тот послушно встал и уселся на подоконник, потеснив сидевшую там миниатюрную черноволосую девушку.

На столе стояли полупустые и еще не начатые бутылки портвейна «три семерки», граненые стаканы, бутерброды с сыром и яблоки. На полу разместилась радиола «Аврора» и на диске крутилась «музыка на костях».

Звучала песня под оркестр Гленна Миллера. На табуретке лежали пластинки и записи на рентгеновских снимках, то есть «на костях».

I can see he gun when it`s raining,

Нiding every cloud from my view.

Нежная мелодия и завораживающий голос Вивьен Доун должны были располагать к неге и расслаблять, навевая сентиментальное настроение.

– Знакомься, чувак! – сказал Валерка и представил всех по очереди:

– Вовка Забелин, учится на биофаке. Поступал на филфак, но не добрал баллов.

– Да ладно, хорошо хоть так, – подмигнул мне Вовка. – У меня аттестат-то так себе, даже тройка есть.