Первый этаж: институтская библиотека, читальный зал, отдел кадров со спецотделом и буфет. Второй этаж: ректорат, партком, комитет комсомола, лаборатория экспериментальной фонетики, учебные аудитории и лекционные залы. Третий этаж: кафедры общественных наук (КПСС и научного коммунизма), кафедра педагогики и психологии, деканат переводческого факультета, все профильные языковые кафедры: лексикологии и стилистики английского языка, английской филологии, перевода, кафедра английского языка как второго, разные кафедры французского языка, лингафонный кабинет – так назывался зал с множеством кабинок, где можно было слушать записи языковых материалов на магнитной ленте, наконец – учебные классы.

Весь четвертый этаж находился в распоряжении военной кафедры, где проходили занятия по военной подготовке и военному переводу. Начальником кафедры (заметьте, не «заведующим кафедры») в мое время был полковник Песков – подтянутый, поджарый мужичок невысокого роста в отлично сидящем мундире и в до блеска начищенных ботинках. Бравый офицер, что и говорить. Всем офицерам офицер и пример нам всем для подражания. В подвальном помещении, куда вел отдельный вход с улицы, располагались кабинет и классы для занятий по гражданской обороне. Там же нас учили, засекая время, как разбирать и собирать автомат и пистолет, хотя я не помню, чтобы мы когда-либо ездили на стрельбище тренировать меткость.

Факультетское учебное расписание находилось на третьем этаже – напротив кафедры английского языка старших курсов, и первым делом перед началом занятий мы направлялись туда, чтобы узнать аудиторию, где проводилось занятие, и, выяснив номер, смелой гурьбой шагали в нужном направлении. По пути, если кто-либо из одногруппников или однокурсников спрашивал: «Где мы?» – что означало «В какой аудитории следующее занятие?», ты бросал со знанием дела: «двести четыре» или «триста пятнадцать» и т. д. – после чего твой товарищ покорно следовал за тобой.

Деканом переводческого факультета, в бытность мою первокурсником, работал Алексей Леонтьевич Сорокин – невысокого роста человек с приятными манерами и открытым добрым лицом. Разговаривал я с ним, помнится, только один раз, а вот почему я оказался у него в кабинете и о чем мог декан говорить с первокурсником, никак не могу припомнить. Перед глазами только образ Алексея Леонтьевича, сидящего за своим столом: я стою перед ним, видимо, по делу, а он улыбается и говорит что-то. Могу только предположить, что так он, как говорится, индивидуально знакомился с новым набором студентов, вызывая их на «мягкий» ковер в свой кабинет для беседы.

Занятия по английскому языку у нас проводились ежедневно, нашим преподавателем на первом курсе была Варвара Сидоровна Журавлева – энергичная женщина невысокого роста лет сорока или сорока пяти-семи с короткой стрижкой «а-ля Анна Ахматова». На носу ее красовались большие роговые очки, которые были в моде в шестидесятые-семидесятые годы прошлого столетия; улыбалась она широко, обнажая желтоватые редко посаженные зубы, что, по контрасту, делало более заметным черный пушок над ее верхней сочной губой.

Для нас, семнадцатилетних пацанов, только что выпавших из семейных гнездышек, разбросанных по разным концам Советского Союза и робко слетевшихся в город Горький, Варя, как мы называли нашу преподавательницу за глаза, была самым близким человеком в этом незнакомом городе. Мы смотрели на нее, внимали ей и общались с ней на неделе каждый божий день. Кто, как ни эта, уже немолодая, женщина могла стать своего рода мамой для всех шести иногородних парней в нашей группе. Хотя, если откровенно сказать, Варвара Сидоровна не принадлежала к той породе женщин, от которых исходят неподражаемая теплота и сопереживание, присущие только женщинам-матерям. Она, безусловно, была во всех отношениях добрым человеком, отличным наставником и учителем, но в ее взаимоотношениях с учениками отсутствовала та способность к уникальной теплоте, что излучается только от женщин, познавших материнство. Тем не менее каждый из нас любил ее по-своему. А она в свою очередь относилась к нам по-разному: к некоторым лучше, чем к другим.