(Я смотрю на него и думаю: вот он – он действительно хороший, честный человек, о котором никто не скажет худого, если смог остаться и прожить еще вольную свою, достойную жизнь.

Какое жестокое мое занятие. Ведь растревожил, наверно, все-таки Виктора Сергеевича. Я провел с ним целый день. Он угощал меня своим обедом, и чай мы пили с бубликами.)

Кончились и не так давно непрерывные дни «пик», когда ночи и дни перепутывались от бесконечных, бесконечных кольцеваний. Стало тихо.

Разъехались почти все. «Научники», студенты, рабочие, лаборанты.

Остались только старик Мирошников, внештатный фотограф-натуралист, Евгения Ивановна – ботаник и Сурядовы – он и жена тетя Нюра. Да я. Мое пребывание тоже кончалось. Мой пароход должен был прийти 31-го. И какой теперь здесь наступил покой, какая тишина. Гладкое море, солнце, дикие скалы, поросшие вороникой, галька на берегу и гранитные «лбы». На гальке, как белая пальма, лежит растрепанное дерево-плавник, и редкие гаги плывут на гладкой воде.

Конечно, не всё так спокойно в наступившей «коммунальной квартире в полярном море».

Об одной из историй рассказывал Сурядов, и так как не он один в этом участвовал, я представил себе не просто обстановку того, что происходило, поскольку немало уже размышлял о моих спутниках. Но беру на себя смелость записать, что каждый из них мог при этом думать.

Что же было?…

Начальник островов Анутов сидел на носу моторки, как морской офицер в своей фуражке с военным «крабом», в сером комбинезоне, порванном на колене, поглядывал на скалы.

А Федор Ильич Сурядов – на корме, покойно слушал, как работает мотор. Лодка шла явно не очень быстро, твердо ударялась о волны, словно всякий раз налетала на камень. Именно так нередко кажется. Но это была иллюзия.

– Старик Мирошников, – сказал наконец Анутов, – пусть заново посмотрит тупиков у щели Леонтьева, хоть польза будет для дела.

Сурядов, подумав, наверняка кивнул, чтоб не обидеть. Анутов был одинокий парень, большой работяга, и немолод, здесь жил и весну, и осень до самых холодов.

Хотя, конечно, только он, Федор Ильич Сурядов, старший лесник, был теперь единственный у него подчиненный. Мирошников, Евгения Ивановна, я, понятно, были сами по себе.

– Федор Ильич, – сказал Анутов, – посмотри, так и летает, стервь, как юнкерс! У него еще штука такая – помнишь? – под мотором.

– Мгу, – кивнул Сурядов. Никакая летящая чайка не была, конечно, похожа на юнкерс. Сурядов прошел всю войну, но уже плохо помнил все фрицевские самолеты, а Анутов знал их наперечет. Потому что ему-то в войну было четырнадцать лет.

Наконец, они пристали к берегу в Мертвячьей губе. Анутов пошел вперед, а Сурядов, взвалив на плечо привязанный к моторке веревкой якорь, потащил его подальше. Сам же по ходу дела внимательно глядел под ноги и по сторонам. Был отлив, и галька была как вещевая лотерея. Однако в камнях лежала принесенная волной всякая дрянь: траловые бобенцы-поплавки, банки из-под консервов, белые от соли тряпки. Как всегда.

Потом, он говорил, заметил палубную швабру, это была полезная вещь. Наконец, по счастью, разглядел красную авторучку. Опустив якорь, потер ручку полой мундира, в петлицах мундира у него были перекрещенные медные дубовые листья, хотя на островах цвела одна вороничная тундра и никаких деревьев выше колена. А вот ручка, он отвинтил колпачок, была хорошая.

Почему губу называли Мертвячьей, Федор Ильич прекрасно знал: наскочил в войну поблизости на мину транспорт, и на отмель выбрасывало из моря трупы.

Да и все птичьи базары назывались не зря поименно. Аксюткина щель и Леонтьева щель, откуда сорвался сверху Леонтий, и был еще свеженький Никиткин базар. А все остальные были пока под номерами.