Внизу, под ногами заросшие сплошь кустами стланика темно-кудрявые сопки и весь этот долгий, такой долгий остров…

А дальше светлые волны, облака, и что-то темнеет в волнах. «Всего 15 миль, – сказал Алексей Иванович. – Это виднеется Хоккайдо».

Мы сидели на плато, передыхая перед новым рывком. Сверху пошел туман. Он шел, растекаясь, он растекался в стороны. Сейчас он закроет всё, и мы – в тумане.

Идти вслепую… Несчастное лицо Алексея Ивановича, когда сползали вниз, а в спину туман, и сползли назад, к палатке, свернули ее, подняли свои мешки. Начался дождь.

И он сыпал, больше не переставая, когда пробирались между стволами по засечкам моим назад, подбирая оставленное в засыпанных ямах, и когда ехали опять на телеге вдоль океана к брошенной заставе № 17 и дальше, дальше, дальше. Назад.

Мы сидели оба, сгорбившись, спина к спине, свесив ноги в резиновых сапогах, накрывшись одним брезентом от дождя, мой Алексей Иванович и я.

(Только сейчас, много лет спустя, читая научные планы покойного Алексея Ивановича, я понял, почему он так спешил, что он думал найти наверху, а я ругал его за «ненужную» быстроту. Но мы оба не дошли до вершины, он до своей, а я, может быть, до своей. Были подступы, подступы…)

– Едрена лось! – опять кричал Сашка и хлестал кнутом. – Едрена лось…

Телега опрокидывается, наконец, но не в воде, слава богу, и мы под ней с вещами. Выбрались, поставили на колеса. Не пострадали.

Хуже, когда лошадь с горки вдруг понеслась.

– Прыгай! – завопил Сашка, и мы спрыгнули в разные стороны.

Лошадь остановилась внизу, и мы принялись собирать разбросанные пожитки.

– Не ездовая, сволочь, верховая лошадь, – пояснил, матерясь, Сашка. – Вот потому.

Честное слово, никогда до этого и после вот такое подряд, всё подряд, то, что было, мне не приходилось переживать.

Плывем с Кунашира на грузо-пассажирском «505-веселом» пароходе на материк.

Я-то думал, военные годы с «эшелонными картинками» остались в прошлом.

В прошлом… Сверху донизу пароход забит мешками и ящиками. Плачущие дети с мамашами в ватниках, солдаты, гармонный визг, пьяные девки, матросы, которым не хватает только пулеметных лент крест-накрест на груди, рыбаки в болотных сапогах, лейтенанты одинокие и бродячие команды без старшин.

Здесь нет «классов», все живут в твиндеках (верхнем трюме) и на палубах. На трюмах, где лежат вповалку люди и чемоданы, пьют спирт, закусывая кетой и горбушей. Эти народ бродячий – рыбаки и рыбообработчики едут на Сахалин, где (по слухам) еще ловится рыба.

В общем, наше долгое, в четыре с половиной месяца, путешествие кончается.

(Алексей Иванович Шретер потом, до своей кончины, был главным научным сотрудником ВИЛАРа, Мишу Пименова я встретил на митинге на Манежной и еще раз однажды в метро, на бегу, он работал в университете, был он не темноволосый, а совсем седой. Нашего студента Сашу (только он был уже не студент, конечно) и Нину встретил в ЦДЛ, они пришли в кино, они поженились.

Я всех помню. Нам тогда вместе было хорошо.)

10/III – 2015 г.

Туркмения встретила нас дождем. Дождик шел мелкий, как в Москве. Стояли лужи в Красноводске, пыльном, песчаном городе с белыми облупленными домами. Унылый, грязноватый город под туркменским солнцем. Город, памятный многим еще с войны.

Едем с начальником отряда Сашей в автобусе. Вертится в голове песенка их экспедиции. Никак не отвяжется:

Напротив нас в автобусе туркмен в платке, в чалме, очень похожий на кинобасмача. Но вместо халата – брезентовая у него куртка буровика.