Зимовской замолчал и отвернулся.

– И как это ты?.. И что ж ты теперь?.. – бормотал дед Фишка.

– Теперь в землянке живу. До осени как-нибудь дотяну – урожай собрать надо, – а потом в Сергеве жить буду. Слава богу, хоть там домишко есть.

«Так-так», – обрадовался старик.

Они вошли в церковь. Дед Фишка купил копеечную свечку, поставил ее перед ликом божьей матери.

Началась обедня.

Старик молился горячо, часто крестился и усердно клал земные поклоны.

– Господи, – шептал он про себя, – прости мне грехи мои! Ничего я плохого в жизни не делал, вот только заимку поджег. Но тут рассудить, Господи, надо. Зимовской сам виноват. Не позарься он на Юксу, жил бы и теперь на заимке. Да еще неизвестно, от моей ли серянки приключился пожар. Загореться солома и от окурка могла.

Обедня в тот день была короткая; к священнику съехались гости, и он торопился.

Когда трапезник весело затрезвонил, народ столпился у выхода. Дед Фишка распрощался с Зимовским, еще раз посочувствовал ему и отправился к Юткиным.

Спускаясь с косогора, он забыл о притворстве и по старой привычке пустился бегом.

– Ого, смотри, как больной-то скачет! – крикнул кто-то.

Старик спохватился, сгорбился и пошел, с трудом передвигая ноги.

У Юткиных старого охотника ожидала новая радость: староста Герасим Крутков принес только что полученное письмо от Матвея.

Дед Фишка купил в монопольке вина и на пасеку вернулся неузнаваемо веселый. Агафья удивилась перемене, происшедшей с братом. Старик объяснил это просто:

– Помолился с усердием, вот душе-то и легше стало. А ты съезди-ка, сестрица, в церковь да помолись «со страхом Божьим и верою», – знаешь, как дьякон там рявкает, – так сразу и помолодеешь. Ей-богу, не вру!

Осенью дед Фишка сходил на Юксу. Пройдя тайгу из конца в конец, старый охотник не обнаружил никаких следов человека. Там, где стояла заимка Зимовского, лежали кучи затвердевшей золы.

У поскотины собралась пестрая толпа. С утра народ ждал из города солдат, отбывших на службе свой срок. Еще ночью навстречу им выехали отцы. Утомленные ожиданием люди сидели и лежали на траве, тихо разговаривая, молодежь развлекалась, звенела гармошка, визгливыми голосами девки выкрикивали частушки.

– Едут! – закричали ребятишки, заметив поднявшееся над лесом облако пыли.

На минуту стало совсем тихо. Люди повскакали со своих мест и, вытянув шеи, стали смотреть по направлению к тракту.

Ребятишки не врали. Над березняком подымался столб пыли. Вскоре послышалось стройное пение:

Из березника выехали десятка два телег. Несколько парней на лошадях поскакали навстречу. Теплый ветер полоскал неподпоясанные рубахи верховых.

Когда телеги, громыхая, стали приближаться к поскотине, толпа заволновалась, сгрудилась возле ворот. Староста Герасим Крутков растолкал людей, не торопясь, с достоинством открыл ворота и с низким поклоном пригласил солдат проехать вперед. Бабы, мужики, ребятишки окружили телеги. Послышался плач, торопливый говор, смех. Старушечий голос выкрикивал:

– Светики вы мои родные! Сколько годов не виделись! Да и как же мы по вас стосковались!

Подростки с любопытством и завистью смотрели на солдатские фуражки-бескозырки, на погоны, желтые ремни с тяжелыми пряжками, перешептывались. Жены и матери обнимали солдат, детишки, выросшие за эти годы, дичились отцов, жались к матерям.

Через какие-нибудь полчаса Матвей Отрогов уже сидел в горнице у тестя Евдокима Юткина. В прихожей было полно людей. Мужики, бабы, ребятишки, глядя в открытые двери горницы, не спускали глаз с солдата, насторожившись, ловили каждое его слово.