К вечеру мы изготовили бутылок десять «коктейля Молотова», разбавив бензин подсолнечным маслом. Пригодилась накопленная за лето стеклотара от портвейна и водки. Вышли на веслах: лодку хранили на станции в Киреевске. Когда прибыли, теплохода на месте не оказалось.

– Сашук, ты ничего не путаешь?

– На берегу мои удочки лежат. Что тут путать?

– Е-мое! Они струсили. Сачканули!

Мы с горем пополам нашли пана Спортсмена, чтобы узнать, куда делся теплоход. Он посмотрел на нас с недоверием, но признался, что «Максим Горький» ушел в сторону поселка Победа.

Надо было торопиться. Расстояние до Победы – километров десять. Лапин со Штерном взялись заводить мотороллер, на котором они приехали. Где они взяли эту пузатую проржавевшую «Вятку», я не знаю. Вроде бы у кого-то из родственников. Я приехал в Киреевск на рейсовом автобусе. Мужики вызвались ехать вдвоем. Как пострадавшие от туристов.

Погрузили вонючие бутылки, заткнутые обрывками простыни, в рюкзак и рванули в сторону трассы в клубах дыма. Они то ли недолили, то ли перелили автола, и мотороллер дымил как паровоз.

Я расстроился и ждал друзей всю ночь. Мог бы пойти на танцы и к кому-нибудь прижаться. Или отправиться смотреть футбол к Яковлевичу, у которого был телевизор. Вместо этого до рассвета смотрел на огонь и думал о диких людях. О неандертальцах и кроманьонцах.

Мои дикие люди появились на рассвете, когда я прикорнул, облокотившись о ствол сосны. Бутылки с зажигательной смесью позвякивали у них в рюкзаке: злосчастного «Максима Горького» они не нашли.

– Сучий потрох! – выругался Лапин, и со злостью швырнул мотороллер на песок. – Восемь километров толкали эту колымагу.

В поселке к ним подскочил какой-то добровольный дружинник, когда они остановились на перекрестке, открыл панель и вырвал из «Вятки» всю элекропроводку – то ли из-за какого-то нелепого принципа, то ли потому, что ребята нарушили его сон. Теперь мы лишились средства передвижения. Сашук прихрамывал, щека Штерна распухла, глаз налился кровью.

– Ладно, хули делать? – сказал он. – Давайте проверять закидушки конкурентов.

И мы побрели по берегу, цепляя ногами в кроссовках «Адидас» натянутые лески, уходящие в рыбную глубину великой реки Обь. Если бы мы знали, что «Максим Горький» затонул сегодня в двадцати километрах вверх по течению, то, наверное, бы расстроились.

Мы вернулись в пятницу, тринадцатого числа. Роковой день. Сегодня в тюрьмах приводились в исполнение смертные приговоры, а по телевизору крутили фильмы ужасов. Жена с дочерью увлеченно смотрели телевизор, а я на время рекламных промежутков выходил покурить во двор. После третьего или четвертого захода меня потянуло выпить, и я заглянул в ближайший бар. Бар был расположен через дорогу от нашего дома, но я не заходил туда раньше.

Энди сидел у стойки около входа и заговаривал с входящими. Красномордый, обрюзгший, шумный. Ирландец по виду и поведению. В идиотском пробковом шлеме с блошиного рынка, расстегнутой по пояс рубашке с вывалившейся наружу рыжей растительностью, он был похож на работорговца из старинного фильма.

– Ты любишь татуировки? – спросил он и вытер ладонью толстые синеватые губы. – Я имею в виду хорошие татуировки, а не какие-нибудь там плохие.

Когда он разговаривал, собеседник почему-то вынужденно смотрел на его шевелящийся рот. В Энди не было ничего приятного или особенного, но он притягивал взгляд.

– Татуировки? – переспросил я, глядя в его небольшие круглые глаза. – Ты хочешь показать мне свои татуировки?

Он разочарованно махнул и обратился в глубину прокуренного зала: