Амфиболия… смешение понятий.

Лингвист доложил про неизбежную двусмысленность слова народ как-то казенно.

Разделен на уровне переживания. С одной стороны, сплоченное политическое тело, а с другой – исключенные, осознающие свою отрешенность. Это биополитика, говорил Лингвист – он не понравился Президенту. И только после слов о том, что в русском языке над всеми формами преобладает глагол, Президент взглянул на него с интересом. И тогда после разговора сказал Лингвисту, что язык не все схватывает – есть то, что преодолевает язык.

Конечно… конечно! Лингвист засуетился, – язык наше убежище, скрываемся от реальности в языке. Но двусмысленность остается! А Президент из своей прежней службы знал, что как раз двусмысленность чревата перевербовкой. И надо бы двойственность устранить – соединить всех, чтоб чувствовали себя близкими.

Чтоб не было изгнанных.

И дело совсем не в языке – язык лишь провокация и убежище.

Надо включить, Президент понимал, родство памяти, язык, территорию и кровь. Пусть верят в разных богов, но, главное, чтоб верили. Ведь тех, кто без веры, легче всего увлечь, они не верят ни в какое родство, легче всего соблазнить молодых. Они будут сражаться не только за свою заброшенность, но против самой заброшенности, их борьба никогда не кончится, бедная голая жизнь всегда остается. И раз у них никогда не будет победы, они не перестанут воевать. И от раза к разу народ будет нести в себе раскол, с обеих стороны полягут несчастные герои. Война сплачивает народ больше, чем любые другие усилия. И когда много бедных, беспрестанная гражданская война – призрак коммунизма никогда не умрет, побрел из Европы в Азию и в Африку, а теперь снова домой.

В идею коммунизма Президент уже не верил.

Слово народ означало массу граждан как единое тело, но еще больше означает тех, кто был во всем ниже богатых и избранных. Обычному люду нужно сострадать, первый главный народ противопоставлялся всем остальным. И Президент в странном недоверии-вере когда-то в заявлении написал, что хочет приблизить светлое будущее, тогда думал, что коммунизм – лишь хорошо действующий механизм или аппарат. Но сегодня многим уже казалось, что если бы заслуживающего жалости и сострадания народа вовсе не существовало, было бы лучше жить. Словно бы надо было как-то избавиться от страждущего народа – избавиться от нищеты, от диких инстинктов, которые всегда там, где голая бедная жизнь. Народ как-то неудобно присутствовал, нищета и исключенность представали как скандал в самом нестерпимом смысле – совсем не совпадали с тем, о чем говорил Президент.

Богатые создали голую жизнь бедных, но уже почти не могли их выносить.

Народ становилось синонимом несчастья и неудачи.

Так никто вслух не говорил, да и кто будет слушать не верящего Лингвиста? Находит изъяны и противоречия там, где их может не быть. Но крестьяне уже почти не нужны на курских и воронежских черноземах, захваченная богатыми москвичами земля обихожена наемным людом более успешным, чем местный народ. И высшие, которые окружали Президента, никогда бы не согласились уравнять себя с простыми людьми и признать равенство. Президенту надо показывать, что сострадает народу, который представал как исключенный класс – садился в кабину боевого самолета, чтоб ближе к летчикам, выходил на подводной лодке в плаванье, чтоб ближе к морякам, летал в места боевых действий, так Президент словно бы заговаривал голую жизнь.

Это то, чему надо было служить, но одновременно и то, чем можно было как-то странно пренебрегать.

Это стало будто бы само собой разумеющимся.