Византийская церковь, её величественные соборы с парящими куполами, её берущие за душу богослужения, мелодичное хоровое пение, тщательно разработанное вероучение и высокообразованное, по тем временам, духовенство привлекали к себе целые нации новообращённых, важнейшей из которых была русская. Некоторые и после этого продолжали яростно сражаться с империей, но другие были расположены к сотрудничеству или даже к союзу путём обращения в христианство, и даже в том случае, если они не собирались делать никаких уступок императору как мирскому главе Церкви, авторитет патриарха Константинопольского они отрицали не столь охотно, хотя патриархов назначали императоры. Даже в годы заката после восстановления империи, продлившиеся до 1453 г., русские охотно признавали главенство таких знаменитых патриархов, как, например, Филофей (1364–1376 гг.)[208].
Когда, начиная с девятого века, византийские миссионеры отправились обращать в христианство своих соседей-булгар, балканских славян и моравов, а также, для большего эффекта, и скандинавских правителей Киевской Руси, они спасали души от язычества – причина, вполне оправдывавшая все их усилия. Но в качестве неизбежного последствия они также вербовали потенциальных союзников империи. Правда, обращение в православную веру не предотвратило ожесточённых войн против империи, которые вели христианизированные болгары и Киевская Русь, но даже после признания Болгарской Церкви автокефальной в 927 г. византийская дипломатия могла пользоваться (и действительно пользовалась) властью патриарха Константинопольского над местными церковнослужителями, чтобы заручиться их помощью или хотя бы умерить вражду.
Время от времени византийцы могли также извлекать выгоду из религиозных запретов нападать на их христианскую империю. Даже распалённым латинянам, участвовавшим в Четвёртом крестовом походе, собиравшимся напасть на Константинополь, захватить и разграбить город, имперская власть в котором была разрушена из-за династического братоубийства, это было запрещено – или по крайней мере этого опасались их предводители, ибо 11 апреля 1204 г., накануне окончательного приступа, произошло следующее:
И тогда стали скликать по всему лагерю, чтобы утром в воскресенье все явились на проповедь: венецианцы и все остальные; так они и сделали. И тогда стали проповедовать в лагере епископы – епископ Суассонский, епископ Труаский, епископ Ханетест, мэтр Жан Фасет и аббат Лоосский, и они разъясняли пилигримам, что битва является законной, ибо греки – предатели и убийцы и им чужда верность, ведь они убили своего законного сеньора, и они хуже евреев. И епископы сказали, что именем бога и властью, данной им апостоликом, отпускают грехи всем, кто пойдет на приступ, и епископы повелели пилигримам, чтобы они как следует исповедались и причастились и чтобы они не страшились биться против греков, ибо это враги господа. И был отдан приказ разыскать и изгнать из лагеря женщин легкого поведения и всех их отослать подальше от лагеря; так и поступили: всех их посадили на корабль и увезли весьма далеко от лагеря[209].
Нам не дано знать, как обернулось бы дело, не будь поблизости кровожадных прелатов, проповедовавших святость нападения на собратьев-христиан; но если что-то возможно показать документально, так это роль Константинополя как культового центра в византийской дипломатии. Можно также показать, что религиозный авторитет города сознательно повышался, что составляло часть имперской политики.
Когда Константин ещё только основал свою столицу, она не особенно притязала на то, чтобы стать центром паломничества. Правда, в ней пребывал император (а он был не просто светским главой Церкви, ведь императоры могли высказываться и по вероучительным вопросам и действительно высказывались), а также Вселенский патриарх, самый старший из членов назначенного им духовенства, уступавший лишь епископу-патриарху Римскому согласно порядку первенства, установленному на Халкидонском Вселенском Соборе в 451 г., до того как стать первым среди всех православных патриархов после разделения Церквей, происшедшего спустя шесть веков.