Белиз ни в коем случае нельзя было назвать раем на земле; обоим было прекрасно известно про бедность и жестокость, которые прятались совсем рядом. Однако здесь действительно было красиво, и в этой красоте крылась своя правда. Правда, имевшая отношение к ним самим: они открывали в себе способность замечать едва уловимое, полностью отдаваясь этому. На том рифе Белнэп ощутил чувство, которое ему захотелось навсегда оставить при себе. Он прекрасно понимал, что подобно тому, как эти переливающиеся всеми цветами радуги рыбешки, поднятые из воды, станут серыми и блеклыми, так и эта внутренняя правда вряд ли переживет прозу рабочих будней. «Так познай же ее сейчас!» – побуждал себя он.

Та ночь, песчаный берег, залитый лунным светом: разбитые воспоминания валялись грудой острых осколков. Он не мог сложить их вместе, не порезавшись до крови. Битое стекло. Они с Иветтой резвились на песке. Чувствовал ли он себя еще когда-нибудь таким беззаботным? До того – вряд ли, и уж точно не после. У него перед глазами стоял образ Иветты, бегущей к нему по пустынному пляжу. Она была обнаженной, ее волосы, каким-то чудом сохранившие золотистый оттенок даже в серебристом свете луны, ниспадали волнами на плечи, а улыбающееся лицо лучилось блаженным счастьем. В тот момент Белнэп не обратил внимания на небольшую рыбацкую шхуну, стоявшую на якоре недалеко от берега. На две яркие точки, сверкнувшие на ней. Вероятно, это были вспышки выстрелов; а может быть, он вообразил, что видел их, уже позднее, когда пытался разобраться в том, что произошло у него на глазах: пуля пронзила Иветте шею, ее нежную, прекрасную шею, другая пуля пробила ей грудь. Обе пули были крупного калибра, и в сочетании они принесли мгновенную смерть. Вот только пули он тоже не увидел – лишь их последствия. Белнэп запомнил, как Иветта повалилась на него, словно собираясь обнять, и ему потребовалось какое-то мгновение, чтобы понять, что произошло. Затем он услышал рев – подобный отдаленному утробному рыку обезьяны-ревуна, подобный шуму прибоя, но только значительно более громкий, – и не сразу понял, что это такое.

Там, где красота, можно встретить смерть.

О похоронах, состоявшихся дома, в Вашингтоне, Белнэп запомнил в основном только то, что шел дождь. Священник что-то говорил, но у Белнэпа в голове словно отключили звук: он видел перед собой незнакомца в черном одеянии, с профессионально скорбным выражением на лице. У незнакомца шевелились губы – вне всякого сомнения, он читал молитвы и произносил обязательные слова утешения, но какое отношение имело все это к Иветте? Белнэп не мог отделаться от ощущения нереальности всего происходящего вокруг. Снова и снова он погружался в глубины сознания, пытаясь вернуть ту раскаленную докрасна правду, которую он испытал на коралловом рифе в тот последний день. Не осталось ничего. У него сохранилось лишь воспоминание о воспоминании, но само то воспоминание, которое было для него так важно, исчезло – или же забралось в скорлупу, став навсегда недоступным.

Не осталось ни Белиза, ни песчаного берега, ни Иветты, ни красоты, ни вечной правды; было лишь кладбище, тридцать с лишним акров воинственной зелени на берегу реки Анакостия. Белнэп сомневался, что, если бы не постоянное присутствие Джареда Райнхарта, у него хватило бы сил выдержать это испытание.

Райнхарт был незыблемой скалой. Единственной опорой, на которой держалась жизнь Белнэпа. Он стоял рядом с другом, скорбя по Иветте, но еще больше ему было жалко самого Белнэпа. Однако Белнэп не стерпел бы жалость ни от кого, и Райнхарт, почувствовав это, приправил сострадание сарказмом. «Кастор, если бы я не был уверен в обратном, – сказал он, обнимая друга за плечо и стискивая его с чувством, которое никак не вязалось с его словами, – я бы сказал, что ты приносишь несчастье».