«Ишь ты, крокодильчик, – грустно подумала Тоня. – Ну-ну… – Она закрыла тамбур и вошла в вагон. – Ох и тоска же в вагоне. Это когда еще примут его… Может, ночевать придется?»

Прошедшую ночь она не спала. Собрались в служебном – у маленькой Верочки, вспоминая прошедшую дорогу, как давно уже прожитую.

Хлопнула дверь, с того конца вагона, мелко шаркая валенками, шла подслеповатая старуха Нюська.

– Девочки! – с хриплым задором кричала она, заглядывая в купе. – Девочки-девчоночки! Бутылочки…

Мало кто знал в депо, как живет старуха. Маленькая, шустрая, она встречала с самого утра все местные составы, собирая у проводниц бутылки, иногда оказывая им мелкие услуги: полы помоет, в вагоне посидит. Обижали ее редко, она так прижилась в депо, что ей никто не удивлялся.

Из всех проводниц, которых она знала в лицо, Тоню старуха любила, как родную. В прошлом году Тоню снимали на месяц мыть вагоны – она проспала Новосибирск, а с нею и трое пассажиров. Старуха, перепуганная слухами, бегала за начальником поездных бригад и, задыхаясь, шептала ему:

– Милок, ты не вздумай выгнать девку. Слышь, че я тебе скажу. Молодая она еще. Пожалей ты ее, родненький. А я уж тебе поклонюсь.

Сейчас она заплакала от неожиданности. Уже месяц Нюська не пропускала ни одного прибывающего состава, пытая: не видал ли кто мою девку…

– Далеко ль была? – спросила старуха.

– Ой, далеко, бабушка, – ответила Тоня.

– Они загоняют, – растерянно подтвердила старуха.

– Давно у вас теплынь? – спросила проводница.

– Первый денек, – стараясь не дышать на Тоню, ответила старуха. Она стояла перед ней, готовая услужить в любой момент. – У тебя почему мороз такой?

– Угля нет, – сморщилась Тоня.

– Рыбонька моя, – хрипло простонала старуха. – Они тебя в гроб загонют. Я ж всю эту родову наизусть знаю. Я счас.

Старуха мигом скрылась в тамбуре:

– Эй, куда?

– Тоня, ты не бойсь. Я тебя живо согрею. – Старуха загремела в тамбуре ведрами. – Я тя спасу, доча. У меня на семнадцатом уголек есть… – Тоня выскочила за старухой, но из дверей тамбура увидела лишь, как мелькнул и скрылся между вагонами ее пестрый суконный платок.

Горластая ворона летела в высоком, не по-зимнему щедром небе, каркая во всю свою голодную глотку. Увидев птицу, черномазый цыганенок, лепившийся к цветным юбкам матери, присел и, сунув в рот два грязных пальца, пронзительно засвистал, вызвав неодобрительный картавый рокот цыганок.

Тоня взглянула на вокзал и опять узнала его. Это был ее вокзал. И говорливые цыгане, мерно расхаживающие по перрону, так могли расхаживать только по перрону ее вокзала. Там, за трамвайной остановкой, синел киоск, в котором она всегда покупала сигареты перед поездкой, и теперь можно было сойти и купить сигареты в своем киоске…

Как она тосковала этой дорогой по дому, по киоску, по улицам, на которых бывала редко, по тополю возле своих окон.

«Ах, какая Россия большая, – думала она, глядя одинокими ночами в окно. – Это пока сама не проедешь, не поймешь. Нет, ни за что не поймешь. Разве уместится махина такая в голове… Едешь-едешь, едешь-едешь – и конца-края не видать. При такой большой земле свой дом обязательно должен быть. Должно быть у человека место, откуда он мог уезжать и было бы куда приезжать. Иначе ведь сгорит человеческое сердце… Тот, кто не знает этой сладостной боли возвращения, никогда не увидит и не поймет краев, в которых побывал, сколько бы ни мотало его по белу свету, сколько бы ни куражился он по земле. Птица и та себе место знает, ночевать в свое гнездо летит…»

Тоня закинула голову, черная сетка проводов под громадой тихого неба казалась маленькой. «Как это можно годами без дома жить? Вот тоска-то…»