Бешеный Филипп взвился на цепи, хватил Аввакума за ляжку зубами.

– Не постоишь за веру нынче, завтра простись с Царствием Небесным. Одного я бы нынче сам загрыз, да завтра на всех зубов моих не хватит.

– Нужно собор собирать, – решил Аввакум. – Только где?

– Чтоб ни одна собака не унюхала, – предложил Федор, – сойтись надобно в Чудовом. Архимандрита Павла не сегодня завтра в Крутицкие митрополиты возведут, ему не до монастыря.

– Так поторопимся! – сказал Аввакум, крестясь.

Коли Аввакум торопится, так все спешат.

Малаху боярыня Анна Ильинична приказала скакать к дому Федосьи Прокопьевны, делать то, что велено будет.

Малах был за кучера, пригнал к дому боярыни Морозовой крытый возок.

– Госпожа молится, – доложил Малаху дворовый человек боярыни. – Ступай и ты в церковь.

Глядя на храмовую икону, Малах размахнулся, чтоб крестом себя осенить, да вспомнил урок. Поглядел на руку. Приложил к двум перстам третий и только вознес длань для печати Христовой – шмякнули по руке.

– Кому молишься? Богу или Никону? – Перед Малахом стоял сердитый поп. – Давно ли научился щепотью в лоб себе тыкать?

– Третьего дня.

– Третьего дня? – изумился поп.

– Меня третьего дня за старое моление побили… В Успенском соборе. Ты же бьешь за новое моление…

Поп призадумался.

– Прости меня, грешного. Я человек в Москве нынче новый, из Сибири приехал… Ишь, время-то какое! Бьют за то, что Богу молимся… Как зовут тебя, старче?

– Малахом.

– А меня Иов. Помолимся друг о друге.

Когда утреня закончилась, оказалось, что Малаху надлежало отвезти к Чудову монастырю этого самого попа Иова.

Путь недалекий. Прощаясь, Малах спросил-таки попа:

– Как же персты-то складывать?

– А как они у тебя складываются?

– Один к другому, по-старому. Матушка в детстве этак научила.

– Вот и не валяй дурака! – сказал Иов, благословляя.

В просторной келье, где монахи хранили мед, собрались люди не больно знатные, но сильно озабоченные: архимандрит Покровского монастыря, что за рекой Яузой, старец Симеон Потемкин, протопоп Даниил, игумен тихвинского Беседного монастыря Досифей, дьякон Благовещенского собора Федор, бывший священник Афанасий, а ныне инок Авраамий, Исайя – человек боярина Петра Михайловича Салтыкова, священники Феодосий да Исидор от церкви Косъмы и Дамиана, странник инок Корнилий и вернувшийся из сибирской ссылки поп Иов.

Симеон Потемкин воздал хвалу Господу и открыл собор вопросом:

– Ответьте, братия! Перекрещивать ли отшатнувшихся от никонианства и переходящих в старую, в истинную веру? Свято ли крещение, полученное от никониан?

– Католиков и тех не перекрещивают, – сказал Федор.

– Вот и плодим бесов! – подал голос инок Корнилий. – Всякая неправда – сатана. Избавление же от сатаны – истина. Окуни человека в ложь, в черную воду, будет ли он белым?

– Чего попусту прю разводить?! – сказал Аввакум, кладя руку на плечо Федора, подпирая слово согласием знатного книжника. – Нужно всем народом идти к царю. Поклониться и спросить: «Царь-государь, неужто складная брехня греков да жидов тебе дороже Божией правды? Русские, может, и впрямь дурак на дураке, да они твои, а грек – он как блоха, вопьется в кровь да скок-скок под султана. И не сыщешь!»

Поднялся Досифей. Лицом серый – постник, в глазах огонь, голос же ровный, тихий:

– Нужно, сложась мыслью, определить, кто есть Никон. Антихрист или только предтеча антихриста?

Примолкли. Одно дело – лаять в сердцах, и совсем другое – возложить печать на человека.

Симеон Потемкин, совсем уже белый, глазами медленный, на слово скупой, сказал просторно:

– Сатана был скован тысячу лет по Воскресению Христа. Тысяча лет минула – отпал Запад. Явилась латинская ересь. Через шестьсот лет Западная Русь приняла унию. Через шестьдесят – отпала Москва. Еще шесть лет минет, и быть последнему отступлению.