– Мы с царицей не раз поминали тебя. Далеко святейший Никон услал правдолюбца. Да мы тебя и в полуночной стране сыскали и для нашего царского дела, для Божеского, назад воротили. Был далеко, будь близко. Велел я в Кремле тебя поселить, на подворье Новодевичья монастыря. Помолись Господу обо мне, грешном, о царевиче Алексее Алексеевиче, о царице Марии Ильиничне, о всем семействе моем.

– О тебе, великий государь, всем народом православным Исусу Сладчайшему, Заступнице Небесной молимся, всякий день тебя, государь, в молитвах поминаю.

– О Марии Ильиничне сугубо помолись. Она, сердешная, за тебя большой ходатай.

– Помолюсь, великий государь.

– Ну и слава Богу.

Сразу после церемонии Симеон Полоцкий чуть не рысью подскакал к Аввакуму.

– Наслышан, протопоп, о твоем великом путешествии! Два года пути в одну сторону – подумать страшно. Но не дивно ли: Бог привел нас в Москву в одно время, тебя с Востока, меня с Запада. Будем же делать одно дело – пасти народ православный словом Божьим. Дозволь быть у тебя, батюшка.

– Что ж не дозволить? Приходи, хотя сам-то я дома своего пока не видывал.

– Как государь тебя любит! Счастливы подданные России! Ваш самодержец для всех сословий – отец родной, – пропел Симеон.

– Грех так говорить, батюшка. Неужто не помнишь сказанное Исусом Христом: «И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец».

Симеон улыбнулся, поклонился Аввакуму.

– Строгие русские люди. Строгие. Только, батюшка, не согрешил я, называя великого государя великим словом. Люди, живущие у теплых морей, не ведают своего блага, ибо никогда не почувствуют кожею холода зимы.

– Не смею много возражать тебе, ученому человеку, – не скрывая досады, ответствовал Аввакум. – А все же не медведи мы, своей пользы не знающие. Верно! Не во всякий век и не всякому народу посылает Господь таких царей, как наш Алексей Михалыч. Природный русак, оттого и любит людей. Грешим, грешим, а Бог все награждает нас. Ох, батюшка! До времени! Время придет, Он и спросит.

Протопоп прорекал наставительно, чтоб не больно-то римский выученик, знаменитость заезжая морду драл перед русскими людьми. Сразу ведь видно – второй Крижанич.

Однако в семью прилетел Аввакум на ангельских, на белых крыльях. Про Симеона думать забыл. Всё нутро, всякая жилка и кишочка тряслись в нем от великой радости. Такое ведь и не приснится! Царь к себе зовет жить! Да ведь впрямь к себе! В Кремль, за высокую, за белую стену, где терема лучших людей царства.

– Батька, что-то ты сам на себя не похож, – всполошилась Анастасия Марковна, глядя, как молчит Петрович, как на стол-то локтем оперся да голову на руку положил… – Батька, чего?

– Да чего? В Кремле просят жить.

– В Кремле?! – Марковна поглядела на печь, где сгрудились бабы-домочадицы.

– В Кремли-и?! – ужаснулась Фетинья.

Страх стоял и в глазах Анастасии Марковны.

– Дуры! – осерчал Аввакум. – Природные дуры! Им говорят: в Кремль пожалуйте, – а они юбки замочили.

– Замочили, батюшка! – повинилась Фетинья, сделавшая лужу. – В Кремли-то, чай, царь живет.

– А ну, живо собирайтесь, пока не прибил! – топнул ногою Аввакум.

– Не гневайся, батюшка, – выскочила проворная Агафья-черница, сдергивая с окон свои занавески. – В единочасье уложим скарб-то!

А Марковна все не могла в себя прийти:

– Из-под сибирской сосны да в кремлевские палаты? Искушение, Господи…

– Братск и Нерчинск выдюжили, перетерпим и Кремль, – посмеивался Аввакум, вводя Анастасию Марковну в светлицу нового жилья.

– За что, батька, честь?

– Видать, за муки наши. Али не заслужили?

– Петрович! – тихонько, но строго осадила Анастасия Марковна.