– В нашем… – повторил кучер. – В нашем, вот, значит, как…

И снова он умолк, однако эхо ехидства так и реяло в воздухе, и, конечно, девушка не могла его не уловить. Лицо ее вспыхнуло так, что даже высокий лоб, окаймленный мелкими, круто вьющимися каштановыми кудряшками, покраснел. Она нервно перекинула за спину недлинную, но толстую косу, распущенный конец которой плотно завивался такими же кудряшками и не нуждался в лентах, но ничего не сказала. Ей не хотелось пререкаться с Ерофеем.

«Лучше бы я одна поехала, – подумала она невесело. – Ну, разузнала бы дорогу, выспросила бы, а потом и вспомнила бы, глядишь, места… однако нет же, пристала нянька: «Не пущу да не пущу одну, заблудишься, с лошадью не справишься, понесет Волжанка – что делать станешь?» Да разве Волжанка понесет? Она смирная, тихая, не то что этот… Что это Ерофей разворчался? Небось с перепою неможется, ох как перегаром от него несет… Нет, не стану отвечать, с пьяным да похмельным спорить – не наспоришься!»

– Да, видно, ты прав – гроза будет, – миролюбиво сказала она, намеренно уводя разговор в сторону. – Ни порыва ветерка, такая духота, и чем дальше, тем хуже. А солнце-то как палит! Что ж это я без косынки, и няня не напомнила…

Однако остановить разворчавшегося кучера было уже невозможно.

– А ты, Ульяшка, уже такой барыней заделалась, что сама даже косынки взять не в силах? – тут же подпустил он новую порцию ехидства. – Быстро же забылась, что ты такое есть! Быстро же на вершины взорлила! Однако помни: чем выше лезешь, тем больней падать.

– Я ничуть даже не забылась, Ерофей, – сдержанно ответила девушка, которую и в самом деле звали Ульяной, а чаще Уленькой или Ульяшей. Ее снова так и бросило в краску, на сей раз не от смущения, а от обиды. – Что это ты ко мне цепляешься? Мы с тобой куда едем? А? Разве это значит, что я забылась?!

– Едем, ну и что? – не унимался Ерофей. – Толку-то с той поездки? Небось даже с двуколки не сойдешь. Глянешь свысока, нос зажмешь да прогундосишь: «Фи, вонища, вези меня назад, в благоухания барские!»

– Да ты актер, Ерофей! – невольно засмеялась Ульяша. – Тебе бы на театрах представлять. Слышала я, какой-то барин в этих местах держал труппу.

– Да, Перепечин держал, но он помер недавно! – Кучер, не выпуская вожжей, попытался перекреститься, отчего лошадь Волжанка шарахнулась в одну сторону, а двуколку занесло в другую. – А ну, тихо, шалава драная! – заорал он так, что Ульяша вскрикнула:

– Тише, Ерофей, не пугай лошадь!

– Лошадь тебе жалко?! – обратил он к девушке налитые кровью глаза, и Ульяна отпрянула, вжалась в бок сиденья. – Лошадь, значит, жалко, а меня?!

– Тебя? – удивилась девушка.

– Меня! – рявкнул кучер. – Хозяйкой себя почуяла? Уже думаешь, кого кому распродашь из дворни? Меня, значит, в Перепечино определила? Сынок-то почище батюшки душегуб уродился! Короток на расправу, да и все вы, выкормыши господские, одинаковы!

– Что ты городишь, не пойму! – вспыхнула Ульяша. – Куда я кого распродавать задумала? Я в Щеглах не хозяйка, а была бы, так…

Она хотела сказать: «А была бы хозяйкою, так вовеки не стала бы своих людей продавать!» – но не успела.

– Что? – взревел кучер, видимо, вовсе лишившись рассудка. – Была бы, так меня продавала бы первого? Ну так не бывать этому! И хозяйкой тебе не бывать!

Он схватил кнут, доселе лежавший рядом с ним без употребления, и, привстав, так вытянул лошадь, что бедная издала короткое отчаянное ржание и рванула в стремительный скок. Случилось так, что произошло это как раз в то мгновение, когда двуколка переваливала через ухаб. От сильного толчка легонькое двухколесное сооружение подскочило так, что Ульяша не удержалась на сиденье и вылетела из повозки. Упала наземь и осталась лежать недвижима.