Кривошеев поймал взгляд Марка и неожиданно спросил:

– Скажи мне, Марк Сидорович, только откровенно, почему ты противишься советской власти? Почему не воспринимаешь революционные перемены, как большинство граждан?

Марк ответил не сразу, размышлял о чём-то, и только спустя некоторое время, негромко заговорил:

– Противиться – это значит оказывать противодействие. Так, по крайней мере, объясняется значение этого слова. Я же в своей жизни не совершил ни одного поступка, после которого меня можно было бы поставить в один ряд с вредителями. В Галиции, в окопах, я не раз слышал от большевиков, что революционные перемены будут направлены на восстановление справедливости в обществе, на свободу и равенство всех его слоёв. Они обещали, что после свержения царя крестьянам дадут землю, можно будет свободно на ней трудиться и самостоятельно распоряжаться продуктами своего труда. А что произошло в реальной жизни? Насилие и грабёж среди белого дня. Забрали скот, хлеб, лишили жилья. Ребятишек малых пустили по миру с сумой. Разве такую справедливость ждали крестьяне? В чём их провинность, чтобы с ними так поступать? Ведь это они кормили таких, как ты, нахлебников.

– Но-но, попридержи свой поганый язык! – взвинтился Кривошеев. – За такие слова, мил человек, тебе, пожалуй, и десятки будет маловато! Ты сейчас подтвердил, как ненавистна тебе советская власть, открыто заявил, что не согласен с политикой государства. А это уже, брат, статья 58 тире10 УК РСФСР.

– Думаешь, напугал меня? – совершенно спокойно произнёс Марк. – Ничуть. Эту статью ты мне уже заранее приклеил, Афанасий Дормидонтович. Без суда и следствия. Ты обрёк меня на неволю умышленно в тот момент, когда взял ручку, чтобы подписать ордер на арест.

– Тебя арестовали по подозрению в совершении контрреволюционных действиях, – перебил Кривошеев. – Следствие разберётся во всём.

– Не надо лукавить, будто я сейчас рублю под собою сук, – сказал Стешко – Моя судьба уже давно решена тобою. А беседу эту ты затеял для того, чтобы развеять в себе некоторые сомнения, которые стали преследовать и мучить тебя в последнее время. Ты сам боишься той жестокости, что процветает в вашей конторе. Боишься судного дня, который рано или поздно, но наступит. Тебя настораживают трения во власти на самом верху. В твоём сердце тревожно и смутно, даже со стороны видно, как тебя мучает бессонница. Вон лицо-то какое серое. Или я ошибаюсь?

Кривошеев насупился и промолчал. Карандаш, который он вертел в руках заметно дрожал. Чувствовалось, что слова Марка попали в точку.

– Ты хотел бы уяснить для себя, почему одного за другим сажают в тюрьмы видных полководцев, именитых врачей, директоров производства, и не знаешь, кому задать этот потаённый вопрос, разъедающий тебя изнутри. Боишься, Афанасий Дормидонтович, что после этого вопроса сам можешь оказаться в одной камере с ними. А наедине со мной можно говорить на любую тему, не страшась последствий. Я для тебя самая подходящая отдушина, в которой нуждается твоя душа.

Наступила небольшая пауза. Марк Стешко внимательно всматривался в лицо Кривошеева, пытаясь понять внутреннюю реакцию собеседника. Но тот продолжал молчать, нервно перекатывая карандаш меж пальцев.

Арестант хмыкнул и продолжил:

– Тебе хочется услышать мнение со стороны, чтобы облегчить свои терзания. Твоя душа требует исповеди. Чем не подходящий случай, не так ли? Я безопасен, за дверями конвой, делай, что заблагорассудится, спрашивай о чём угодно – никто не заподозрит твоих истинных устремлений. Можно и побить в конце беседы, для маскировки, для отвода глаз. Бражников, вон, успел уже отвести душу.