– Вот именно! – пафосно сказал Максим. – А если не любишь обоих – принимай сторону слабейшего!

– И когда слабейший станет сильнейшим – перебегай обратно, – добавил Роман. – Не любишь бегать – бей, и наоборот. А если я не люблю и бегать и бить?

– На таком молчаливом неучастии держится фашистский режим Лилипутина! – воскликнул Максим.

– Я-то думал, что он держится на говорливом участии, – отпил коньяка Монтеков. – Ты вот, например, еще на пятом курсе на меня в деканат писал, что я иронично про Бориса-освободителя говорю. Вот ты и пресек идеологического противника! А которые, значит, анонимок не писали – из-за этих Лилипутин и фашиствует…

– Да, я не всегда принимаю сторону слабого, – воинственно нахмурился Максим. – Но сейчас я – на стороне России!

– Россия у нас сейчас кто? – переспросил Монтеков.

– Призонов, конечно!

– О, да. Очень ослабевший мужчина. А если сил наберется?

– Надо же за что-то умереть, – севшим голосом сказал Максим. – Из двух лжецов я выберу наиболее правдивого!

– А жить ты не хочешь, ибо жизни без свободы нет. Максик, тебе просто нравится бороться, и ты боишься одиночества. Я не люблю борьбу и обожаю одиночество. И из-за этого записывать меня во враги родины нелепо.

– Вне родины, вне времени, вне людей, – хмыкнул Максим. – Так не бывает.

– Так трудно, но легко. И возможно.

– Товарищи, кто в Лувр не обилеченый? – визгливо вскрикнула дама, окруженная группой русских.

– Я! – пулей подскочил в кресле Максим. – Я не обилеченый!

Облив Романа и Рене презрением и пивом, он устремился к коллективу.

– Что он хотел? – спросил Рене, вытирая рубашку.

– Поесть и покритиковать, – Монтеков закусил коньячок козьим сыром и достиг седьмой степени самосозерцания по капитану Шотоверу. – И у него все получилось.

– Как-то суетливо, – недовольно сказал Рене.

– Не суетятся лишь те, кто салом заплыл, – с гротескным пафосом сказал Роман.

– Так ты же худой, – не понял Рене.

– Я мудрый, – объяснил Монтеков.

– А-а, – вновь не понял Рене.

Роман мог бы рассказать Рене о том, как пятнадцатилетним подростком он героически вытащил коляску с младенцем из пожара. Полупьяная мать младенца заснула с сигаретой в выщербленных зубах и очнулась уже в полыхающей квартире. Прихватив самое дорогое – бутылку домашнего самогона, мамаша сделала ноги. Проходивший мимо Роман, услышав младенческий плач, рискнул своей молодой жизнью и совершил благородный поступок. Мать буркнула благодарность и переложила бутылку в левую руку, прихватив младенца правой. Спустя двадцать лет пути спасенного младенца и Романа вновь пересеклись, но уже в темной подворотне. Роман отделался сломанной рукой, пальто и кошельком. За бутылку он узнал адрес вора у местных шпанят. Придя по адресу двадцатилетнего младенца, Монтеков увидел там все ту же мамашу, прихлебывавшую и икающую. Сын, будучи сошкой мелкой, но отмороженной, уже сидел за изнасилование несовершеннолетней. Роман понял, что если бы не его благородная глупость, рука, пальто и девичья честь были бы целы. Он вздохнул, угостил матушку бандита сигаретой, и покинул будущее пепелище.

Также Монтеков мог бы рассказать Рене о своей недолгой семейной жизни. О том, как двадцатипятилетний Роман выбрал наименее примитивную и наиболее красивую из всех имеющихся у него на тот момент девушек и сбежал от холостяцких проблем в проблемы семейные. Любовь к Роману, Пастернаку и филологии плавно сменилась страстью к семейному бюджету, продуктам и дамским ток-шоу. Монтеков был «должен» и «обязан» (два слова, которые Роман на дух не переносил) – содержать семью в лице жены и ее матери, ездить за продуктами и выносить мусор, прекратить выпивать, завести полезных друзей, сменить работу, квартиру и характер. Любые попытки завести разговор чуть выше плинтуса заканчивались истерикой. Любое нарушение вышеупомянутых обязанностей каралось слезами и пощечинами. Правда, все эти минусы вознаграждались чистой квартирой, порядок в которой устраивал лишь супругу Романа, вкусным ужином, который не лез в горло из-за попреков им же, почти ежедневным сексом, незаметно превратившимся из удовольствия в повинность, а также заботами и играми с маленьким плодом этого самого секса. Но даже дочь Надя не смогла уберечь брак Монтекова – Роман был более свободолюбив, чем чадолюбив. Однажды Монтеков привел в квартиру юную девушку, бывшую лишь предлогом для достижения свободы, и радостно предложил развестись. Супруга, крича об эгоизме самца, преданной любви, лучших годах, ответственности за тех, кого мы прописали и прочие экзюпери, вырвала у Романа дочь с половиной квартиры. Квартиру Монтеков отсудил назад. Вместе с квартирой пыталась вернуться и супруга, обещая прочитать Дюрренматта и научиться готовить фаршированного гуся. Роман был тверд. Супругу он принял, но вновь жениться и предоставлять жилплощадь отказался. Тогда бывшая супруга разбила дорогую вазу, оделась, и, завывая о мужской подлости, уехала к маме в Воронеж. Роман рвался к дочери, но государство и бывшая жена напрочь проигнорировали его порывы. Постепенно любовь к маленькому ангелу Наденьке сменилась лишь редкими воспоминаниями, подогреваемыми ежемесячными алиментами.