И тут мной овладевает гнев. «Отвали, – мысленно обращаюсь я к официантке, – ты даже не представляешь, чего мне это стоило». Но вслух ничего не говорю, лишь улыбаюсь и даю двадцать процентов на чай.

Я включаю кондиционер – на большом пакете дешевой вырезки, купленном ранее в супермаркете, уже проступила влага. И хотя пластик герметично запечатан, у меня в носу все равно стоит запах багрового мяса, которое вот-вот начнет тухнуть.

Колли на заднем сиденье что-то бормочет и напевает себе под нос. Привычка водить с собой долгие разговоры, приобретенная ею недавно, меня тоже беспокоит. Иногда до моего слуха доносятся странные фразы. У нее, похоже, появилась воображаемая подруга. Для двенадцати лет такое, пожалуй, поздновато, но в этом есть определенный смысл, потому как в эмоциональном плане она всегда была осторожной, где-то даже отсталой. В типичной для нее манере эту воображаемую подругу она зовет тоже Колли. Как я могла воспитать такую дочь, для меня остается загадкой. Но даже эти изматывающие мысли не могут отвлечь от чувств, охватывающих меня при приближении к Сандайлу.

Автострада тускнеет в закатном солнце. На небе над горами высыпали первые звезды. Воздух холодеет, мир вокруг постепенно погружается во мрак. Мы поднимаем окна и включаем печку, но даже так холод пустыни находит способ забраться под нашу одежду. Это еще одно оружие Мохаве – холод, который убьет человека, если этого не сделает день. От него меня всегда пробирает дрожь. И хотя спине своим ледяным пальцем проводит смерть, мы все отчетливее понимаем, что тепло и безопасность все ближе. До нас ей не добраться. Через эту пустыню мы приближаемся к дому.

В действительности дом называется не Сандайл. В реестрах он фигурирует под соответствующим пятизначным номером. Сандайлом его по окончании строительства назвал отец. Здесь я и выросла.

Как-то летом мы попытались сдать его нескольким девочкам в коротких юбочках с бахромой. Они приехали на музыкальный фестиваль окунуться в море звуков, заодно немного полюбовавшись кактусами, и хотели выложить нам сумму, казавшуюся мне преступно огромной. Но быстро съехали. Сказали, что дом жуткий, стоит у черта на куличках и от него никуда не добраться. Плюс заброшенные строения вокруг и высокие заборы. По ночам какая-то пустынная зверюга воровала у них с веревки белье, а с крыльца обувь. Они слышали, как она дышала в окна и двери. Мог ли кто сказать с уверенностью, что в Сандайле нет привидений? Дом ведь расположен в направлении Коттонвудса, совсем недалеко от питомника Гренджеров, который вроде бы называют щенячьей фермой? Так или иначе, но залог мы оставили себе.

В детстве Павел рассказывал нам жуткие истории о владельцах этой фермы Лине и Берте. Они считаются одной из самых зловещих местных легенд. Колли о щенячьей ферме, конечно же, известно. Я пыталась убедить себя, что тот острый интерес, который она к ним проявляла, со временем пройдет. «Дети любят страшные истории, – думалось мне, – когда-то я и сама их любила». Документальные фильмы о настоящих преступлениях и новости о различных злодеяниях меня отталкивают, однако истории – совсем другое дело.

Но теперь мне уже не кажется, что в случае с Колли это временное явление.

Мы приезжаем сюда лишь изредка. Ирвин говорит, что пустыня навевает ему мысли о потустороннем. «И что же плохого в потустороннем?» – спрашиваю я, чтобы ему досадить. (Хотя он прав. Пустыня действительно оказывает такое влияние.) Думаю, в дом можно было бы привезти телевизор, но сама мысль об этом кажется мне такой же нелепой, как тушь для глаз у тигра. Так или иначе, но мне доподлинно известно, за что он не любит Сандайл, и отсутствие телевизора здесь совершенно ни при чем. Все дело в том, что он не любит вспоминать.