– Православные.

– Это хорошо, а то у нас тут расплодились енти… эгоисты, да проститанты, – сетует она.

– Иеговисты и протестанты, – «переводит» с улыбкой Ирина.

– А как в точку-то! – восхищаюсь. – Э нет, русского человека этими западными штучками не надуешь – он сразу в корень смотрит и – в-в-ж-ж-жик – косой по сорнякам.

– Это за нами не заржавеет, – решительно заверяет старушка. А сама пристально всматривается в наши лица. И радостно сообщает: – Да я вас знаю! Ты, – указывает на Василия, – у Нины Самохиной останавливаешься. У нее еще после тебя иконки бумажные появляются, а деньги пенсионные пропадают. Ты, – палец упирается в Валерия, – Крестным ходом с нами ходил в прошлый год. А тебя, – доходит очередь и до моей особы, – я, кажись, по телеку видела. Ну, ровно ты, только без бороды и в красном пинжаке с лампасами на груди.

– Мамуль, может, ты салатику свеженького с нами поешь?

– Так ты, поди, «манифестом» его унавозила!..

– Мамуль, не «манифестом», а майонезом.

– Не стану с «манифестом». Ты мне чистый подай, чтоб витамин живой в ём резвился.

– Ладно, сейчас порежу.

– Порежь. Поди не переломишься. Вона как жить стали, – подмигивает старушка всем сразу. – Сама рыбка золотая мне на посылках служит!

– Ну что ты, мамулечка, какая рыбка?.. Все шутишь? Запивать-то чем будешь?

– А ты в «стервос» мятки запарь. Она кусачая, когда в «стервосе»!

– Тебя как зовут? – спрашивает меня бойкая старушка. И, получив ответ: – Ты это, Тишка, хватит ходить-гулять-то! Хошь, тебя Иринке сосватаю?

– Мамуля! – прыскает в ладошку Ирина. – Ну что ты такое говоришь?

– А чё, плохая девка?

– Очень даже наоборот, – соглашаюсь. А в это время услужливое воображение рисует мое возможное будущее проживание в этом тихом доме с замечательной православной женщиной.

…Перед уходом с кухни, убеждаюсь, что меня никто не видит. И протягиваю левую ладонь над горящей газовой конфоркой. Когда боль от руки разливается по всему телу, а кровь готова закипеть – отнимаю от огня ладонь с огромным волдырем по центру. И, зажав боль в кулак, выхожу в прихожую прощаться.

– Ты тоже этот прием знаешь? – спрашивает Валерий, пользуясь суетой.

– Так. Уходим.

– Да уж… А то рук не напасешься, – едва заметно улыбается странник.

Ирина протягивает сотенную купюру Василию. Тот хватает ее, рассматривает на свет и с вожделением произносит: «де-е-енюжки!» Мы с Валерием от протянутых денег вежливо, но настойчиво отказываемся:

– Спаси вас Господи, Иринушка, за доброту, но у нас деньги еще есть.

– А что же вы на паперти делали?

– Опыт наживали.

– Выходит, я вам помешала?

– Ничего страшного. Зато с вами Господь познакомил.

– Вы теперь, как в наших краях будете, заходите. Без стеснения. Простите нас, если что…

На улице Василий спешно прощается с нами: то ли мы ему надоели, то ли резинового милиционера бить собрался… А мы со странником сворачиваем в сторону «хором» давешней доброй старушки, которая нас пригласила, где и ночуем в молитве да спокойствии.

С рассвета до полудня идем бодро. Признаться, я уже «расходился». Шаг мой приобрел легкую упругость. Сознание все легче выходит из рассеяния и углубляется в область молитвы. Сегодня солнце припекает особенно крепко. Но вот и деревня. Крайний дом и следующие за ним два – безжизненны. А вот и живой человек. Навстречу идет бородатый мужчина с загорелым лицом в свитере, протертом до прозрачности. Взгляд его спокойный и уверенный, но смирный. Кажется, наш.

– Мир вам, братья, – кивает он, поравнявшись с нами. – Странники?

– Да. Здравствуй, брат. Водицей не напоишь?

– Нет ничего проще. Пойдемте.