– Надо, надо… – подхватили Днепровский и Безымянцев. – Евлампий Петрович все равно что товарищ. Может быть, ему придется быть звеном нашей труппы. Актер ведь.

– Я все, господа… И актер-любитель, режиссер, чтобы за выходами следить, и суфлер, и кассир, и ламповщик. Куда хотите, туда меня и ткните. Рад поработать для вас и для искусства.

– Храм-то искусства только уже очень плох, – сказал Котомцев.

– Э, что тут! Только бы сборы брать! – махнул рукой Безымянцев. – Мы под Петербургом, на даче играли раз даже в дровяном сарае, а публику на дворе под парусинный навес посадили. Быть бы только здорову да попасть в Царство Небесное, а помещение что!

Подали селедку. Нотариус разливал по рюмкам водку.

– Приспособим вам этот мыловаренный завод для спектаклей, отлично приспособим. Вы уж положитесь на меня, – говорил он. – А теперь, господа, за ваш будущий успех!

Все взялись за рюмки.

– Позвольте… Но что же вы думаете ставить для первого спектакля? – спросил Котомцева нотариус.

– Ох, уж и сам не знаю, что!

Котомцев запустил руку в волосы со лба, провел ее до затылка и стал чесать затылок.

– А какие у вас больше пьесы любят: ковровые или полушубные? – задал вопрос резонер Днепровский нотариусу.

– То есть как это ковровые? – недоумевал нотариус.

– Ах да… Ведь вы наших театральных терминов-то не знаете. Ковровыми пьесами называются пьесы с великосветскими действующими лицами, ну а полушубными – пьесы из мужицкого и купеческого быта, – пояснил Днепровский. – Так вот, которые больше любят?

– Как у нас могут что-нибудь любить, ежели в год бывает один-два любительских спектакля, а два года тому назад и никаких спектаклей не было. Спектакли у нас только лесничиха ввела, когда приехала к нам с мужем.

– Тогда для такой публики ковровые пьесы, пожалуй, лучше, – проговорил Днепровский.

– Лучше… Ты знаешь, что ковровые пьесы нам ставить нельзя, – отвечал Котомцев.

– Отчего? – спросил Днепровский.

– Отчего, отчего… Странный вопрос! Послушайте, вы в душе артист, стало быть, и друг актеров… Могу я говорить откровенно при вас? – отнесся Котомцев к нотариусу.

– Говори, говори… Евлампий Петрович – человек-рубаха, – дал за него ответ Днепровский и хлопнул его по плечу.

– Оттого, что наши дамы все перезаложились еще в Петербурге и приехали без костюмов. Ведь в будничных шерстяных и ситцевых платьях ковровые пьесы играть нельзя. Чудак! Еще спрашивает!

– Моя жена два великолепных шелковых платья привезла… – похвастался Безымянцев.

– Это твоя. Да и то врешь! А моя жена и моя свояченица сюда приехали ни с чем. Ты знаешь, мы все лето без ангажемента просидели. Ведь нужно было пить-есть, – сказал Котомцев. – Нет, уж придется на полушубных пьесах выезжать, да так, на водевильчиках.

– Да полушубные пьесы для нашей публики и лучше, – проговорил нотариус. – У нас какая публика? Простой серый купец: дровяник, лесопромышленник, лавочник, хлебник. Кто овсом торгует, кто телят скупает, кто кабаки и трактиры держит. А что насчет вашей откровенности, – прибавил он, – то можете быть смело уверены, что я никогда не злоупотреблю вашей откровенностью. Смотрите на меня как на друга, на истинного друга, готового всем вам помочь и словом и делом.

– Ну, спасибо.

Котомцев протянул нотариусу руку. Нотариус сделал елейное лицо, прищурился, наклонил голову набок, взял руку Котомцева в правую руку и потряс ее, прикрыв левой.

– Поставьте тогда для первого спектакля что-нибудь из Островского, – сказал он Котомцеву.

– Непременно надо из Островского. «Грех да беда на кого не живет» хорошо бы поставить, но у нас любовника нет. Был и сговорился ехать с нами любовничек один безместный, но накануне отъезда получил телеграмму с ангажементом куда-то на Волгу и сбежал. Бабаева и некому играть.