– Да как тебе деньги-то поверили? Мало ли кто придет в портерную и назовется актером.

– А вот поверили. И даже даром пивом употчевали, так употчевали, что на лошади и в гостиницу меня привезли. Это сын одного здешнего кабатчика и трактирщика. Две портерные лавки, кроме того, дровяной двор у них. Прекрасный саврасик. Подседов его фамилия. Сам просится играть с нами. «Мне, – говорит, – хоть только на сцене постоять». А я ему говорю: «На сцене стоять – стой, но чтобы каждое представление билет на место покупать». И вот он дал рубль за место.

– Послушайте, Суслов, богатый он? – спрашивала из-за алькова Котомцева, всплескиваясь водой из умывальника.

– Да должно быть, что тятька его при капитале. Торгуют, свой дом имеют.

– А нельзя ли у него денег занять, чтобы мои костюмы в Петербурге из ломбарда выкупить?

– А вот подберем его к рукам, так, может быть, будет и можно.

– Голубчик, да ведь это надо поскорее. Мне играть не в чем.

– Желаете, я его самого к вам приведу? Он даже умолял познакомить его с актрисами. Пококетничайте с ним. Пусть и Дарья Ивановна перед ним хорошенько глазками постреляет. Почем знать, может быть, в нем и свою судьбу найдет. Прикажете привести?

– Нет, нет! Не надо. Что за попрошайничество! – воскликнул Котомцев. – Будут дела в театре – и сами выкупим. У ростовщика просить денег – это я понимаю, но у публики…

– Дарье-то Ивановне не худо бы с ним заняться.

– Не люблю я сиволапых, – откликнулась свояченица Котомцева.

– Позвольте-с… Он вовсе не сиволапый. В губернской прогимназии два года учился и клетчатые брюки носит.

– Оставь, Суслов! Брось! – опять остановил комика Котомцев и спросил: – Так ты вчера после лесничихи все время по портерным и трактирам слонялся? Отчего же ты в здешний трактир не зашел?

– Не мог. Дошел до того, что только слово «мама» выговаривал. Привезли меня домой, уложили спать – и вот до утра… Проснулся – и к тебе. Пои меня чаем за то, что рубль на нашу странствующую братию заработал.

– А вот сейчас велим самовар…

Котомцев стал звонить коридорного.

Часу в двенадцатом утра к Котомцевым приехала лесничиха. У Котомцевых в номере все еще «самоварничали» и толковали о предстоящем первом спектакле. Выпивали второй самовар. Собралась вся труппа. Котомцев писал афишу. Около него сидела сожительница Днепровского Настасья Викуловна Гулина, называющаяся, впрочем, женой Днепровского, сухая женщина неопределенных лет, и жена Безымянцева Софья Андреевна, полная, рослая, с черными усиками, совершенная противоположность своего мужа. Безымянцева немилосердно курила толстые папиросы-самокрутки, да и все курили, от чего в комнате был такой воздух, что хоть топор повесь, как говорится. За неимением в комнате стульев Суслов сидел на чемодане, Днепровский на подоконнике, а Безымянцев просто стоял.

При входе лесничихи все засуетились. Днепровский начал отворять фортку. Безымянцев побежал в свой номер за стулом. Котомцев бросился снимать с лесничихи шубку. Лесничиха была в прекрасно сшитом шелковом платье, браслетах, свежих перчатках и дорогой бобровой шапочке, что резко противоречило с убогими костюмами актрис.

– А я к вам нарочно пораньше, чтобы застать, – начала она. – По дороге заезжала к владельцу нашего разваливающегося мыловаренного завода и выхлопотала вам разрешение ставить там спектакли даром. Он ничего не будет с вас брать за помещение, но выговаривает себе и своему семейству право бывать на спектаклях бесплатно.

Послышались благодарность, извинения за беспорядок и тесноту в комнате. Все поднялись с мест. Котомцев каждого представлял лесничихе, называя по имени и отчеству. Наконец лесничиха села на принесенный Безымянцевым стул и стала снимать с себя перчатки.