Впервые в своей жизни человек, самовольно назвавший себя царем всех цыган, вступил на путь бродячего существования. До этого самозваный властитель кочевников был человеком оседлым, более того, он был человеком квартиры – квартиры крайне неуютной и запущенной, но обладающей собственной душой – душой руины несостоявшегося будущего. И тут Це-Це вспомнил, что еще молод, а значит, пора в бега, поскольку бегство – это естественное состояние молодости.

Вначале он перемещался пешком, следуя между пучков чахлых трав, серебрившихся, как седые волосы, но не от инея, а от соли, осевшей на стеблях. Затем ему посчастливилось украсть велосипед. Произошло это, когда он проходил маленьким и совершенно сонным селением. Здесь травы уже не серебрились: он удалился от солевых озер и заливов.

Деревушка спала глубочайшим сном, утопая в желтом и зеленом свете, она казалась апофеозом миролюбия, но носила сугубо военное имя – Фронтовое.

В данный момент здесь проходил фронт полуденного сна. Люди не встречались на пути, только белые утки и гуси прохаживались ковыляющими процессиями, но даже они молчали, никто не крякал и не гоготал, и издали казалось, что водоплавающие птицы бредут с непроницаемыми лицами и закрытыми глазами.

Це-Це зашел в кусты поссать, и в зарослях открылась ему скромная лужайка, где возлежал в траве достаточно свежий, томный, согретый солнцем, сухой и даже никем не обоссанный матрас, приветливо укутанный тенью кривых фруктовых деревьев.

Це-Це лег и уснул. Спал он крепко, как убитый, и проснулся в состоянии одновременно убитом и просветленном. Спать днем в таких случайных местах, у дороги – в этом всегда содержится некая духовная опасность, если засыпающий трезв. Пьяному все трын-трава, а трезвый человек хрупок, как хрустальная ваза, – этим он и дорог Господу.

Проснувшись, он услышал недалеко от себя чьи-то голоса. Переговаривались две девушки или девочки, причем совсем близко. Це-Це осторожно приподнялся на локтях и взглянул сквозь сплетенные ветки кустов. Действительно, две девушки стояли у калитки в деревянном заборе – одна лузгала семечки, опираясь спиной о ствол тополя, другая сидела рядом на корточках, по-пацански, и курила сигарету.

– …А Машка, блядь такая, говорит: та я ебу…

Расслабленный просветленно-ленивый матерок порхал возле их припухших губ, словно летний ветерок. Рядом лежали их велосипеды: один старый, с пятнами ржавчины, другой новый, сверкающий, белый, усеянный яркими и выпуклыми наклейками. По виду девочек невозможно было определить, какая из них – хозяйка старого, а какая – нового велосипеда, да Цыганскому Царю и не пришло в голову определять: совершенно неожиданно сексуальное возбуждение овладело им. Давно он не испытывал этих ощущений, они показались ему непривычными, загадочными. Все в этих девушках было пьянящим: смуглые тонкие пальцы, держащие сигареты, семечка, сползающая по щеке, беспечный и звонкий полусмех, спирально изогнутые тела и переплетающиеся ноги, словно им хотелось заплести в косичку все свое тело.

Затем вскрикнула иссохшая калитка, и девушки удалились в глубину желторослого садика, где белел домик. Велосипеды они необдуманно оставили у забора.

Напрасно они поступили так. Цыганский Царь (которого они не видели и не подозревали о его существовании) быстро вышел из кустов, оседлал один из великов и, не оглядываясь, уехал из селения. Никто его не окликнул, никто за ним не погнался.

Он выбрал белоснежный велосипед, модный, новейший, усеянный наклейками, и, рассекая теплое пространство вдоль тополей, он ожидал, что наказание последует, но оно не последовало.