Он и она переглянулись, счастливо рассмеялись и спокойно уснули, наплевав на шум за окном, назойливый будильник, топот детей над головой и гудки дебильного таксиста. Счастье – жить так, как этого хочешь ты и твое сердце, а не так, как придумала неведомая судьба. Судьба существует для тех, кто готов ей подчиняться.

Хотя с другой стороны – стена ведь треснула точно по расписанию!

Софочка жеманно хихикала и забавно вскидывала при этом носик. Пантелеймон Селиверстович Скоробогатов, выгнув причудливо шею и согнувшись под хитрым углом, чтобы не дай бог не коснуться девушки телом, шептал ей на ушко абсолютную чушь. Его речь была столь же пламенной, сколь и невнятной, поскольку Пантелеймон ужасно шепелявил и картавил, из-за чего речь его напоминала шуршание заезженной до неприличия грамофонной пластинки.

– Вы поймите, Софья Сергеевна, мы с вами, как две птички парим на крыльях нашей любви, – в его исполнении это звучало как «вубви» и Софочка хихикнула, – но пора же нам свить гнездышко семейного счастья, чтобы, так сказать, укрепить наши чувства. Согласитесь, что гнездо, то есть семейный очаг, так сказать, вещь немаловажная в любви. Трудно любить на холоде, – Пантелеймон непроизвольно поежился и тихонько вздохнул, скомкав в усах едва не выскочившее следом «и в голоде».

Они сидели на холодной скамейке в пожелтевшей осенней аллее парка уже битый час и Пантелеймон с огорчением замечал непрестанно усиливающееся желание перекусить. Произнося пылкие речи за укрепление нежных чувств, он мысленно рисовал себе приятные картины кухонной суеты, скворчащие на сковороде котлеты, исходящий паром борщец в широкой тарелке и огромные ломти свежего пшеничного хлеба. Особенным образом рядом с каждым живописуемым предметом еды неизменным стражем возникала стопочка с водкой.

– Вам, Софья Сергеевна, к лицу этот чудный румянец, но много лучше было бы сейчас, – он чуть не ляпнул «тяпнуть водочки и за обед», – посмотреть новый фильм в стенах родного дома. Так приятно, когда тебя, – «кормят ужином» утонули в длинном глотке опасные слова, заменившись на вполне нейтральные, – согревает дружеское плечо. Но еще лучше, когда это плечо любимого человека.

– Какой вы необычный, Пантелеймон Селиверстович, как интересно вас слушать, – промурлыкала Софочка, чувствуя, как ножки, обутые в легкие босоножки и лишь формально одетые в тончайшие колготки, постепенно замерзают.

Она плотнее сдвинула прелестные ножки, подтянула на колени сколько было возможности короткую юбку и томно вздохнула, гася в медленном выдохе зарождающийся чих. Так и до насморка недолго, – подумалось ей.

– Вы, Софья Сергеевна, не подумайте ничего плохого, – озаботился Пантелеймон, неправильно истолковавший Софочкин вздох и особенно поправленную юбку. – Не хотите давать ответ, я потерплю. Скажите лишь, могу ли я надеяться на вашу благосклонность? Ведь годы летят, ах годы летят, – промырлыкал он не музыкальным голосом слова известной песенки.

Замуж Софочке хотелось ужасно, но Пантелеймон Силиверстович не пробуждал в ее девичьей душе нежных чувств. А без этого непременного атрибута, по здравому рассуждению Софочки, какая же может быть речь о любви. К тому же проживал ее ухажер в рабочем общежитии и видов на жилье не имел никаких. Сама же Софочка жила с родителями в сталинских времен обширной трехкомнатной квартире и делить ее с первым встречным не собиралась категорически.

– Вот вы, Пантелеймон Селиверстович, о гнездышке речь заводите, а есть ли у вас виды на этот предмет? Мне не хотелось бы наш семейный очаг затевать среди моих родителей. Поймите меня правильно, – извиняющимся тоном оправдывалась Софочка, – родители у меня старенькие, квартиру нашу менять нет никакой возможности. Так о каком гнездышке вы ведете речь, Пантелеймон Селиверстович?