– Галлюцинации что- ли? – подумал я, и перевёл свой взгляд на надпись.

– Ешутин Андрей,– было написано ниже золотыми буквами.

«Наверное, сын», – решил я и тут вспомнил о женщине. Внешне они были почти не похожи. Черты лица мало говорили о родстве. А вот взгляд! Во взгляде что- то проскальзывало общее, но что?

Посмотрев на женщину, почти уже старушку, я заметил в её глазах волнение. Она быстро бросала взгляд то на священника, то на могилку, то на меня. Я, повнимательнее, посмотрел на могильный холмик и понял причину её волнения – на могилке стояла довольно большая свечка и горела. Её пламя буквально билось, не в силах удержаться за фитилёк. Ветер же налетал то справа, то слева и язычок пламени метался из стороны в сторону.

Иногда пламя на некоторое время выравнивалось, но оставалось неспокойным – падающая морось заставляла его коптить и потрескивать. Но как только порыв ветра усиливался, то оно разом пригибалось, даже ниже фитилька, стараясь спрятать головку в выплавившуюся восковую ложбинку в центре свечки.

Иногда огоньку такой маневр удавался, ветер пролетал, и пламя снова выходило из своего укрытия. Иногда же порывы ветра были столь сильны, что пламя, не надеясь спастись в ложбинке, выскальзывало из неё и, изогнувшись, как бы пряталось за саму свечку с подветренной стороны. Каждый раз воздушные струи пролетали, не нанося вреда пламени, хотя оно не раз было на грани затухания. Казалось, ветер караулит язычок пламени, что- бы во что бы то ни стало его затушить, а пламя увёртывается от холодных ветряных стрел.

В общем, это была далеко не игра, особенно для крохотного огонька и могучего, сгибающего вершины деревьев, ветра. Здесь огонёк свечи боролся за свою жизнь. Ветер же просто подкарауливал жертву. Вот и опять он налетел неожиданно, зло, и нетерпеливо. Пламя же за доли секунды успело уклониться от смертельного удара и, пригнувшись, спрятаться за свечку. И каждый раз, после такого действа, в глазах женщины появлялся испуг, который тут же сменялся радостью, когда огонёк выбирался из своего укрытия

Я засмотрелся на этот поединок промозглого ветра и маленького язычка пламени и был просто в восторге от действий последнего. Но восторг мой длился недолго. Ветер, покружившись где-то над деревьями и сверху рассмотрев, где прячется его жертва, как коршун ринулся сверху вниз.

Женщина испуганно схватила меня за рукав, но, нырнувший за свечку огонёк, больше не вышел из своего укрытия и лишь рыженький его хвостик, отлетел куда-то в бок и исчез. Лёгкий голубоватый дымок, оторвавшись от фитилька, взмыл вверх и растаял в воздухе, одновременно до меня со стороны женщины донёсся низкий звук похожий то ли на стон, то ли на глубокий выдох.

Я посмотрел на женщину и увидел в ней сильную перемену. Она как-то согнулась, втянула голову в плечи, и стояла, покачиваясь. Лица её почти не было видно. Я понял, что она плачет. Плечи её при этом не вздрагивали. Её плач был неслышимым и невидимым. Так может плакать только душа, ей не нужно никаких внешних выражений. Крупные слёзы просто катились по морщинистым щекам, перетекая из морщинки в морщинку. Это были не простые слёзы обиженного человека, это было выражение до конца не изжитого человеком горя. И как нужно было ранить человека, что даже такой факт, как потухшая от ветра свечка на могилке, может причинить её сердцу такую боль?

О чём она сейчас думала? Да, наверное, о том, что вот так несправедливо у неё был отнят в самом расцвете сил сын, самое дорогое, что было у неё на свете, а теперь над его могилкой не горит даже копеечная свеча. Что всё против неё: и не только смерть сына, но даже и эта непогода, а так всё хотелось сделать по-человечески – с батюшкой, с горящей свечкой и курящимся ладаном.