Вечер прошел незаметно. С помощью Софи, временами вовлекавшей Ханса в беседу, он получил возможность приглядеться к остальным участникам Салона. Каждый раз, когда его спрашивали, чем он занимается, Ханс отвечал: путешествиями, путешествиями и переводами. И собеседники принимали его кто за толмача, кто за дипломата, кто за отдыхающего. Однако каждый вежливо восклицал: О, понимаю! Разговоры то вспыхивали, то угасали. Пользуясь услугами Эльзы и Бертольда, Софи принимала участие в каждом из них. Господин Готлиб сидел немного в стороне, ворошил усы кончиком трубки, молчал и с лукаво-отрешенным видом наблюдал за происходящим, скептически воспринимая все обсуждаемые темы, но явно наслаждаясь непринужденным поведением дочери. Когда она говорила, он улыбался с тем добродушным видом, с каким улыбаются люди, уверенные, что говорящий им отлично знаком. В свою очередь, Софи украдкой поглядывала на него совсем с другой улыбкой, улыбкой человека, уверенного, что слушателю его побуждения совершенно неведомы. Господин Готлиб явно опекал профессора Миттера и кивал каждому его слову. Ханс вынужден был признать, что, вопреки ожиданиям, профессор оказался изрядно эрудирован. Говорил он утомленным тоном, но аргументацию выстраивал четко и безупречно, ревностно следя за тем, чтобы ни на йоту не сдвинулся его парик. Ханс решил, что профессор Миттер – собеседник почти непобедимый, поскольку одолевает либо своей правотой, либо за счет инертности оппонента, поскольку, для того чтобы опровергнуть профессорское мнение, нужно было сперва оспорить всю прочную аргументацию, выстроенную им в качестве заградительной полосы. Хотя из осторожности Ханс для первого раза ему почти не возражал, но уже догадывался, что, если они будут встречаться и впредь, споров им не избежать. Профессор Миттер обращался к Хансу с высокомерной и несколько враждебной любезностью. Каждый раз, выслушивая соображения Ханса, столь отличные от его собственных, профессор подносил чашку к губам с таким опасливым видом, словно боялся, что у него запотеют очки.

Еще Ханс успел заметить, что Бертольд преследует Эльзу, а может быть, Эльза избегает Бертольда, а может быть, и то и другое одновременно. Несмотря на усердие служанки, Ханс сумел распознать ее бунтарский нрав: на собеседника она смотрела смело, не как обычная прислуга, словно за ее молчанием скрывался дерзкий вызов. Эти двое успели проработать в доме Готлибов примерно одинаковое время, но Бертольд смотрелся здесь старожилом, а Эльза – залетной птицей. Бертольд фланировал среди гостей с важным видом, Эльза – со скукой. Дорогуша! окликнула ее госпожа Питцин, дорогуша, сходи на кухню, спроси, остались ли еще меренги, да, спасибо, милочка, а скажи-ка мне, Софи, красавица моя, не собираешься ли ты сегодня усладить наш слух игрой на фортепьяно? вот как? ты не представляешь себе, как мне жаль! ведь когда хорошо играют на фортепьяно, это так… так!.. мне так нравится фортепьяно! не кажется ли вам, господин Ханс, что наша дорогая Софи должна, ну просто обязана исполнить нам хоть что-нибудь? хотя бы в честь вашего визита! я думаю, если мы проявим настойчивость, как это нет? о, пожалуйста, девочка моя, не заставляй себя умолять! ты уверена? на следующей неделе? ты мне обещаешь? ладно, ладно, договорились, но имей в виду, ты обещала! в определенном возрасте, господин Ханс, вернее, в моем возрасте, знаете ли, становишься такой чувствительной к музыке!

Каждый раз, упоминая свой возраст, госпожа Питцин делала короткую многозначительную паузу, ожидая какого-нибудь комплимента. Но Ханс этого не знал и не сказал ей ничего лестного. Госпожа Питцин гордо подняла подбородок, три раза моргнула и снова вклинилась в беседу господина Левина с Альваро де Уркихо. Ханс незаметно перешел на другое место, стараясь оказаться поближе к испанцу, чтобы при первой возможности возобновить с ним прерванный разговор. Обменявшись парой соображений с господином Левином, Ханс пришел к выводу, что этот собеседник слишком сговорчив для человека, искренне разделяющего чужую точку зрения. Он заподозрил, что тот готов соглашаться с кем угодно, но не из скромности, а потому что, даже убежденный в своей правоте, спорить не решается. Еще он заметил, что госпожа Левин ведет себя с мужем точно по той же схеме, по которой ее муж ведет себя с остальными гостями. Что касалось испанца Альваро, то тут Ханс не ошибся: этот малый сильно отличался от всех, и не статусом иностранца, а явным инакомыслием, вызывавшим к нему интерес. Казалось, и Альваро откликнулся на этот интерес к своей персоне: каждый раз, когда профессор Миттер принимался витийствовать, испанец с легкой улыбкой ловил взгляд Ханса, ища в нем понимание.