– «Сколько ангелов может поместиться на конце иглы»?;
– «Соленое ли море»?;
– «Должны ли женщины получать образование»?
Будущие юристы сходились на том, что меч в руках принца важнее закона; философы утверждались во мнении, что органы чувств не могут ввести в заблуждение их обладателей; и прочая, и прочая. Недаром великий полимат Роджер Бэкон (ок. 1214 – после 1292) в трактате «О врачебных ошибках» бичевал «толпу медиков», предававшихся «обсуждению бесконечных вопросов и бесполезных аргументов». Через четыре столетия его однофамилиц Фрэнсис Бэкон (1561–1626), великий философ и историк, сетовал в своем «Новом Органоне» о том, что «громкие и торжественные диспуты часто превращаются в споры относительно слов и имен».
В качестве примера такого диспута приведу описание публичного спора француза Герберта из Орийяка (ок. 945-1003), бенедиктинского монаха, преподавателя знаменитой кафедральной школе при Реймсском соборе и впоследствии римского папы Сильвестра II, с Отрихом, монахом монастыря св. Маврикия в Магдебурге и преподавателем школы этого монастыря. Хотя диспут состоялся в декабре 980 года, то есть примерно за пять столетий до событий, о которых идет речь в настоящей книге, «содержательность» подобных диспутов мало изменилась.
«Герберт: Конечная причина, то есть цель философии заключается в познании Божественного и человеческого.
Отрих: Такое определение слишком многословно. Философ должен быть краток, а цель философии можно определить одним словом.
Герберт: Далеко не все причины или цели могут быть определены одним словом. Платон, например, определяет причину сотворения мира тремя словами: «добрая воля Бога».
Отрих: Но слово «добрая» в этом определении излишне, так как Бог не может желать зла.
Герберт: Бог действительно не может быть злокозненным, однако слово «добрая» имеет все-таки здесь логическое значение. По своей субстанции Бог только добр, все же сотворенное им является причастным добру. Поэтому упомянутое слово поставлено здесь с целью одновременно определить и саму сущность Божественной природы. Кроме того, для доказательства того, что не всякая причина может быть выражена одним словом, скажу, что причину тени нельзя выразить короче формулы: «тело, противопоставленное свету».
И так далее, и тому подобное….
Изучение грамматики в университетах сводилось к освоению краткой теории словесности, к чтению и анализу сочинений римских классиков и церковных книг.
Сначала ученикам давались понятия о трех главных родах поэзии: драматической, повествовательной и смешанной. Драматическая поэзия делилась на трагическую, комическую, сатирическую и мимическую; повествовательная – на ангелитическую, историческую и дидактическую; смешанная – на героическую (Гомер) и лирическую (Гораций).
Затем преподаватель читал текст произведения и давал объяснения, которые складывались из грамматического комментария (littera), первоначального объяснения текста (sensus) и его дальнейшего анализа (sententia). Просодию – учение о стихотворных размерах и ритмах – изучали на примерах, заимствованных из Вергилия и Овидия.
Практическая часть курса заключалась в толковании отдельных вопросов Священного писания и сочинениях на сюжеты из Библии и Житийной литературы.
Знание риторики – матери красноречия – было необходимо, чтобы правильно строить фразы при чтении проповедей на заданную тему, а также при составлении по имеющимся образцам (formulae) различных юридических бумаг – официальных писем, завещаний, грамот (в связи с чем учеников знакомили с основами Римского права и права канонического, то есть, церковного).