Последнее, что помнит Агата – тяжесть упавшего на неё мужского тела, что-то вязкое и тёплое, пропитывающее тонкий свитер, и чувство падения.

Смех – словно сотни маленьких колокольчиков – звенит совсем рядом. Маруська всегда смеётся только так – заразительно и легко. Он уже знает этот смех. Он к нему привык. В любой иной ситуации непременно поддержал бы эту радость. Хотя бы смешком, хотя бы улыбкой.

Но что-то не так.

В нос бьёт запах жжёного пластика и чего-то металлического, очень тяжёлого. Смрад проникает внутрь, наполняет лёгкие, и тошнота подступает к самому горлу, но почему-то позывы лишь крутят внутренности. Под ногами – песок. Его всегда слишком много, он горячий, пахнет пылью и спёкшейся кровью и постоянно налипает на сапоги.

Медленно Денис поднимает голову.

Маруська привычным движением поправляет выбившиеся из-под белой косынки светлые пряди и вопросительно пожимает плечами, лишь на миг позволяя улыбке исчезнуть с губ. На её тонкой шее – такие обычно называют лебедиными, – аккуратный и очень отчётливый тёмно-сиреневый след, ободом опоясывающий и уходящий назад, к спине. Но её словно не заботит эта глубокая отметина.

Денис отрывает взгляд от шеи и смотрит Маруське за спину. Сердце делает кульбит.

Лёша.

В первое мгновение появляется желание окликнуть его, подойти, но ноги словно свинцом налиты, и всё, что остаётся – лишь смотреть. И он смотрит, борясь с желанием согнуться пополам в приступе рвоты. В смраде всё чётче различается запах палёного мяса, он дурманит, заставляет тело биться в конвульсиях. И Денис сам не замечает, как начинает дрожать с каждым мгновением всё сильнее, словно в лихорадке.

Лёша стоит позади Маруськи, как будто специально на расстоянии держась, и стеклянными глазами смотрит на Дениса, не отрываясь. Губы его синеют, дрожат, а лицо становится землистым. По виску медленно стекает что-то бурое.

И тут Денис понимает.

Маруська всё смеётся и смеётся, но, когда он всё же делает шаг вперёд, смех вдруг надламывается. В лучистых синих глазах появляется влага, и первая слезинка медленно наливается алым, оставляя за собой уродливый неровный след на щеке. Слёзы текут, превращаются в кровь до того, как сорваться с подбородка. Глаза багровеют, белок медленно исчезает, и, когда Маруська опускает ресницы, из-под них текут тёмные сгустки. Они заливают лицо, затекают в чуть приоткрытый рот, льются ниже, по тонкой шее к груди и животу. С разомкнутых губ срывается вой – хриплый и надломленный, полный неописуемого ужаса.

Денису кажется, что его собственный.

Маруська поднимает голову и открывает глаза. Под веками – багрово-чёрное месиво, ошмётки продолжают течь, падать с подбородка, и вой никак не утихает. От этого внутренности словно леденеют, но сил отвернуться просто нет. Маруська давится собственной кровью, запрокидывает голову и цепляется пальцами за горло.

Все слова тонут под приступом дурноты.

Тонкие пальцы белеют, ногти впиваются в светлую кожу, и тонкие алые струйки бегут вниз. Кожа разрывается, под ней – пульсирующие вены, дрожащие от незатихающего воя.

Лёша стоит неподвижно, не отворачивается ни на мгновение, и кровь медленно пропитывает парадный мундир. Светлые волосы, щека – вся правая сторона покрыта бордовыми потёками. Пристальный взгляд об одном лишь говорит.

«Ты виноват».

А Маруська всё цепляется пальцами – за горло, за щёки, за плечи. Кожа отходит от мяса, виснет ошмётками, и вой не стихает. Хрупкое тельце изгибается, вздрагивает и безвольной куклой медленно опадает на землю, к Лёшиным ногам. Кровь медленно впитывается в песок.