– Денис! А кто поедет? Кто ещё? Анисимов, у которого сын месяц назад родился? Терентьев? Он десять дней назад вернулся. Ну, кто, скажи мне, кто? Мы с Борей и так до последнего тянули с тобой, и, сам же видишь, всего шесть дней, меньшего не бывает.

Кравцов медленно кивнул, словно бы соглашаясь с услышанным. Но отчего-то обхватившей себя за колени Агате совсем не поверилось в этот жест, и она боялась даже вздохнуть, чтобы, не дай бог, не привлечь к себе совершенно неуместного внимания. И не зря не верилось.

– Сын родился… десять дней назад вернулся. А вот эта, эта соплячка, там будет к месту. В этом месиве, в этом дерьме.

Каждое слово обжигало, жалило, оставляя где-то на подкорке незримые рубцы. Денис говорил так тихо, так вкрадчиво и ядовито, что лучше бы срывался на крик и брань. По крайней мере, так было бы намного легче и даже в чём-то понятнее. Но вместо этого – лишь невероятная злоба, клокотавшая и проявлявшаяся в тишине голоса, в сжатых в кулаки руках, в не поддававшемся описанию взгляде забитого в угол зверя…

Сказанное повисло в воздухе, погибло тяжким эхом, не получив ответа. Агате очень хотелось бежать, бежать подальше, спрятаться и не чувствовать липкой паники, что ледяными волнами осознания начинала набегать на неё. В груди становилось всё теснее с каждым мгновением, а страх, так плотно сковавший внутренности, никак не отступал.

Слишком поздно пришло понимание.

Денис называл её «эта». Называл специально, показывая, что она – никто, что место её примерно на уровне какого-нибудь микроба.

Но ты, Волкова, конечно, не согласна?

Руки откровенно ходуном ходили, но – странное дело! – это оставалось совершенно незамеченным. Все ошмётки того, что можно было бы с натяжкой назвать сосредоточенностью, лишь на одно направлялись: держаться. Хоть как-то. Рано или поздно всё бы закончилось.

Егор Викторович взял очки и, достав из кармана пиджака платок, наспех протёр стёкла.

– Подписывай.

Но в ответ – тишина. Кравцов не пошевелился даже, глазом, казалось, не моргнул; так и остался стоять неподвижно, словно в одночасье перестав происходившее воспринимать. И его глаза… стеклянные, какие-то неживые, слишком быстро потерявшие эмоциональность и так сильно напоминавшие тёмную бездну…

Он как будто что-то вспоминал.

Почему Агата подумала так, отвернуться поспешив? Почему вдруг именно эта мысль оказалась самой чёткой из всех, что метались в сознании? Почему именно она выстрелила в такой неподходящий момент? Все вопросы, хаотичные, которые то и дело вспыхивали на мгновения как-то незаметно, оставались, конечно же, без ответов, так и исчезая, растворяясь без следа, словно и не бывало их никогда.

– Денис. Подписывай.

Спокойно. Давая понять, что выбора не существовало. Так повторил своё распоряжение Егор Викторович, по-прежнему крутивший меж пальцев дужку очков. Каждая секунда длилась так невыносимо долго, что в такой обстановке, наверное, можно было бы сойти с ума раз и навсегда с удивительной лёгкостью!

От взгляда, устремлённого аккурат в макушку, захотелось умереть прямо здесь и сейчас. Но, собрав всё, что оставалось от сил, в кулак, Агата смогла поднять голову и распрямить плечи.

Кравцов стоял, казалось, даже перестав дышать. И взгляд его, в первые мгновения показавшийся совершенно пустым и остекленевшим, в самой своей глубине таил то, что, должно быть, не под силу различить никому. Никому, кроме неё.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Ручка лежала на самом краю.

Слёзы текли нескончаемым потоком, никак заканчиваться не желая. На коленках уже давно образовались два мокрых пятна, но благодаря царившему в уголке коридора глубокому полумраку заметить их крайне сложно оказывалось. Да и не до того приходилось, потому как с каждым всхлипыванием риск начать задыхаться всё возрастал и возрастал.